Однако высшие чины московского двора, в руках которых находилось ведение переговоров, не очень-то стремились расширять права “земли”. Не случайно договор зафиксировал широкую компетенцию боярской думы, а “вся земля” получила право лишь участвовать в пополнении Судебника новыми статьями. Трудно сказать и насколько перечисленные в договоре принципы соответствовали представлениям массы мелких служилых и “тяглых” людей о справедливом общественном устройстве. Казаку нужна была “воля” (личная свобода вне государственных рамок) и лихие военные экспедиции “за зипунами”; крестьянин хотел мирной жизни, по возможности без податей и без помещика, а дворянин – поместий и “людишек” за верную службу. А всем вместе нужен был стоящий над всеми “чинами” государь как источник милостей и гарант от произвола “сильных людей”. В народном сознании уже сложился идеальный образ праведного и благочестивого “великого государя царя” – защитника веры, “благолепного” в общественной и личной жизни, обязанного заботиться о подвластных. Не случайно в народных песнях и преданиях об Иване Грозном (даже в новгородских землях, где особенно свирепствовали опричники) современные ученые находят “оправдательные тенденции”: вот был настоящий царь – умел казнить, но умел и миловать…

Офицер московского гарнизона шляхтич Самуил Маскевич пересказал разговоры, которые он и его товарищи вели с русскими дворянами: “…наши хвалили им вольности, чтобы, с нами соединившись, ее добыли”. Собеседники отвечали ему: “Ваша вольность для вас хороша, а наша неволя для нас… У вас более могущественный угнетает более худого; вольно ему взять у более худого имение и его самого убить”. Москвичи неплохо представляли себе польские порядки, где равенство “панов-братьев” на деле приводило к всевластию магнатов, занимавших высшие государственные должности. Владения таких магнатов, как литовские Радзивиллы, с десятками городов и сотнями сел, были сравнимы по размерам с современными европейскими государствами вроде Бельгии. Их владельцы содержали собственные армии, которые по численности и оснащению превосходили коронные войска. На другом полюсе находилась масса бедной шляхты, гордой своим происхождением и правами: “Шляхтич на загроде (крохотном участке земли) равен воеводе!” На деле такие малоземельные или безземельные “паны” были бессильны противостоять воле сильного соседа и часто из милости служили при магнатских дворах, хотя и требовали, чтобы хозяин порол их только на персидском ковре… А в Москве государь мог возвысить бедного сына боярского, а любого знатного и богатого боярина отправить в ссылку.

Возможно, со временем отношение русского дворянства к шляхетским “вольностям” могло измениться, если бы сама шляхта и ее вожди проводили более гибкую политику. Однако Сигизмунд III договор выполнять не собирался и известил Жолкевского, что некоторые условия он принять не может: порядок в России будет обеспечен, только если польские войска будут находиться в пограничных крепостях и в Москве. Король справедливо полагал, что его 15-летний сын не имел опыта управления, но еще меньше он доверял его новым подданным. “Это такой народ, – писал он Жолкевскому, – которому уже из-за его религии опасно доверять, грубых обычаев и твердого сердца, у которого жестокость заменяет право, а несвобода стала его природой”. Если гетман стремился с помощью уступок утвердить Владислава на русском троне и вовлечь Россию в орбиту польского политического и культурного влияния, то король и его советники не стремились к сохранению Российского государства и планировали включить его в состав Речи Посполитой. Сейму король объявил главной целью своего похода возвращение Смоленщины и Северской земли, утраченных Великим княжеством Литовским в конце XV – начале XVI в., в то время как согласно августовскому договору Российское государство сохраняло свои существовавшие до Смуты границы.