«Скуп умом и несдержан чреслами тот добрый молодец, что влюбится в русалку, но еще хуже, если утопленница сама сделается им одержима со всей своей блудливой страстью».

Иван усмехнулся, выплюнул травинку и спросил:

— Ты ли Аксаша?

Русалка сложила губы бантиком:

— Была Аксашей, пока не утопла. Давно это было. Можешь звать меня, как душе пожелается. Мне все равно.

— Да неужто так и все? — Левецкий покачал головой, уселся поудобнее, скрестив ноги. — Не ты ли, Аксашенька, третьего дня коляску с помещиком Лопушкиным на мосту перевернула? Взвизгнула, крикнула, взвыла по-волчьи… что вы там еще делаете, чтоб коней напугать? Родион Дементьич чуть в воду не вывалился, в самый омут. Хорошо, не пострадал особо, шишку набил. Тебя наказать требует.

— А, вот за чем ты явился, — русалка погрустнела, вздохнула. — А я думала, в гости.

— Ага, и поплавать тут с тобой… на самое дно. Ты такое с Лопушкиным сотворить хотела? Душу выпить, тело под корягу пристроить, чтоб не всплыло?

С реки вдруг потянуло холодом, русалка исказилась лицом и отпрянула от берега. Ударила хвостом, с головой окатив Ивана ледяной водой. Красота ее внезапно куда-то сгинула: на голом черепе повисли остатки волос, гнилая плоть обнажила зубы.

Креститься при тварях поперечных Кодексом Равновесия было не рекомендовано, «дабы не потерять доверия оных», и Иван быстро сотворил вдольский оберег – накрыл себя ладонью вдоль тела и над макушкой, будто радугой.

Сделал он это совершенно машинально. Может, и прав был дед, говоря, что посредничество у Левецких в крови.

— А пусть бы и свалился твой Родион Дементьич, — прошипела Аксаша. — Но я б его не сразу души лишила. Сначала напомнила бы, как он меня в мою брачную ночь снасильничал, как жениха мого розгами до смерти забили… Побывал бы в моей шкуре, утопленником. Костей не сыскать, вечной муки не миновать!

— Дура! — с досадой крикнул Иван, вскочив и отряхиваясь. — Тот Родион Дементьич, почитай, век назад помер. Этот Родион Дементьич – потомок его, правнук! Вечно вы, нечисть, во временах теряетесь! Явь с Навью путаете!

Русалка смотрела на князя недоверчиво, насупившись, волнуя воду хвостом. К ней постепенно возвращался приятный глазу вид, однако и тот, мертвый, запечатлелся у Ивана в памяти.

— Где кости твои лежат? — осведомился он, вытирая лицо от брызг подолом, что было бесполезно, потому как дорогая, голландского сукна рубашка сама спереди основательно промокла. И легкий, английского покроя пиджак тоже пропитался водой. — Тьфу, нечистая сила, облила всего, хоть выжимай!

— А ты меня не накажешь, княжич? — Аксаша глядела исподлобья, хмуро. — Не накажешь ведь. Старый вдольский князь пока Приречьем правит, не ты.

— Не я, — согласился Иван, перебравшись на место посуше, под солнце. — Но если еще раз подобный фокус повторишь, попрошу у деда полномочия и казню тебя по законам Равновесия. Если бы Лопушкин погиб, не дай Творец, уже казнил бы.

— Развоплотишь? — ахнула русалка. — Рука не поднимется!

— Отчего же не поднимется? Ты разве знаешь меня? — Левецкий говорил спокойно, серьезно. И вправду развоплотил бы, дай старший Левецкий такой приказ. Таково наказание за нарушение Договора. — Я не дед – церемонии не по мне. Имею право как представитель правящего вдольского князя. Отстанешь от Лопушкина, извинишься, – забуду провинность. Покажешь, где кости твои – похороню их по святому закону. Все для вас, мадам.

— За церковной оградой закопаешь, — обиженно скривилась Аксаша. — Как утопленницу. В чем мне от этого прок?

— Дура, — повторил Иван, чувствуя, как холодит мокрую спину осенний ветерок. Пиджак он снял, но это мало помогло. Не хватало еще простудиться, когда столько дел впереди. — Прошли те времена, когда утопленников за оградой хоронили. Нынче в России семь государственных религий, какая не подходит – выбирай другую. Упокоишься. Прощения, разумеется, у Творца испросишь, за самовольно отнятую у себя жизнь.