Затрубил рог. На поляну выехали всадники: царь и Выша́та-воевода. Через седло позади Милонега перекинута была лисица.

Иван вцепился в руку матери. Царь натянул поводья – румяный, громадный, с сияющими глазами. Подал царице лесные дары: бруснику, вербейник[20], ветреницу[21]. Крепко, по-лесному от царя пахло, только странный пустой дух вплетался, перебивал ласку. Милонег спешился, прижал Яромилину ладонь ко лбу, закрыл глаза на мгновенье. А затем показал Ивану на лису, перекинутую через седло:

– Гляди какая. Ай и шапку тебе сошьём на зиму, Ванька! И на рукавицы хватит.

Громче трубили рога, всё ближе шуршали по лесной мураве копыта, лаяли собаки. Земля дрожала: мчалась от поля свита, не поспевшая за царём к опушке. Иван выглянул из-за материнской руки, потянулся к лисе. Шерсть у неё была густая, рыжая, брюхо белое.

– Ну, потрогай. Ишь, мягонькая, – разрешил царь.

Иван коснулся шерсти, провёл пальцем по тёплому уху. Весело спросил, совсем осмелев:

– Почему она ушами не ведёт?

Царь ловко подхватил лису; та шевельнулась, будто кукла у няньки в ладони. Обвисла в руках Милонега и повернулась к Ивану левым глазом – чёрным, застывшим, с уголка сизым. Шерсть вокруг глаза сморщилась, будто лиса хотела заплакать, да так и замерла – как Иван, бывало, когда батюшка окликал: «Девонька! Али реветь станешь?»

– Ты её подстрелил, что ли? – выдохнул Иван.

– А для чего ж ещё на охоту ездят? – раскатисто засмеялся Милонег. – Ну, мы за манком приехали. Лисиц видимоневидимо нынче.

– А манок зачем? – прошептал Иван, гладя шерсть, склоняясь ниже и ниже над лисой.

Из зелёного моря вылетели птицы, взвились с клёкотом в небо. Фыркали лошади, заливались лаем псы.

– В него дунешь – он раненым зайцем закричит, – объяснил царь. – На крик лиса и пойдёт. А сами-то зайцы ишь как ловко прячутся. Вот вроде тебя: как забьёшься в угол во дворце, так и не найдёшь.

Совсем близко заржали лошади, всколыхнулись ветки, и на поляне стало темно от наехавших всадников. Матушка взяла Ивана за руку, придержала. Всхрапывали лошади, смеялась свита. Густо запахло полынью и дымом.

– Ещё манок бывает, который как мышь пищит, – добавил царь. Вгляделся в Ивана, тряхнул лису. Та повисла тяжёлая, тихая, пустая. Иван зажмурился. Сощурился царь:

– Да ты никак ревёшь?

– Милонег, – певуче окликнула царица. – Мал он ещё. Жалко ему лису.

– Жалко, – выдавил Иван.

– Жа-алко… – протянул царь, поправляя подпругу. – Ну? Где манки?

Охотники заторопились, принялись рыться по сундукам на краю опушки. Яромила тронула за плечо Ивана:

– Пойдём домой, Ваня.

Царь отдал мёртвую лису Вышате, вскочил в седло. Грознонасмешливо посмотрел на Ивана:

– Слёзы-то спрячь!

Иван кивнул. Уткнулся матери в бок. Так и стоял, пока не скрылась свита, не выветрился с поляны пыльный костровый дух. Яромила обняла его за плечи, привлекла теснее к себе.

– Ну, Ванюша… Хватит плакать.

Иван оторвал лицо от парчовых складок, поднял глаза на мать.

– Зачем? Неужто в поварне дичи не хватает? Али сукна нет на шапки?

– Цари издавна на охоту по осени выезжают, Ваня. Обычай такой.

– А я не стану!

Яромила только вздохнула. Взяла Ивана за руку, прислушалась к рёву и ржанию. И как они ещё лисиц всех не распугали таким шумом да такой толпой?..

– Пойдём домой. Нянюшки уж и пастилы тебе достали, и перья жар-птицыны Крапива-умелец выточил.

– Выточил? – спросил Иван, забывая слёзы. – Как у настоящей?..

– Как у настоящей, – улыбнулась царица. – Пойдём. Вон той тропинкой, узкой, по ней охотники никогда не ездят.

Иван зашагал рядом с матерью, приминая сафьяновыми сапогами вялые травы. Листья блестели, роса ещё не сошла под кустами. Солнце блестело в каплях медными искрами.