Гнева предложила хмуро:

– Коли ты чувствуешь, что батюшка тебя ищет, коли слышишь его – спроси, как мне вернуться!

– Он меня слышит, не я его, – ответила Василиса. Хрустнул в печи уголь, разломилась ветка. Красный всполох блеснул в лягушачьих глазах. – А я чую только, что зол он… что испуган, растерян… что печалится обо мне.

Прогорела ветка. Василиса и Гнева глядели в огонь, каждой корзились[68] знакомые тропы, заветные уголки. Гнева видела рыбацкий город на берегу Дверь-Моря – там, где рыбаки души заложных покойников[69] сетями вытаскивают. Василисе чудился просторный дворец в Темень-Горах; глядела она, как Ночь-Река зажигает огни на башнях, как выходят батюшка с матушкой на крыльцо… Щёлкнул ещё один уголёк. Очнулись обе.

– Вот что, Василиса, – сплетя пальцы, проговорила Гнева. – Я тебе помогу во дворце остаться. Но взамен поклянёшься Дивной Клятвой, что вернёшь меня в Тень.

Надвинулись облака, грянула по рассвету метель.

– Клянёшься, Кощеева дочь?

Хлынула серебряная заря, повеяло багульником, чернорецем[70].

– Клянусь, Гнева.

Опасаясь, как бы и батюшка его мимо глаз не пропустил, Иван стукнул медным кольцом о двери царёвой горницы. Послышались шаги, кряхтенье. Старая Шанежка мяукнула, когтями поскреблась о створку. Иван прислушался, разобрал батюшкино: «Тише, Шанежка, тише». Вот уж не думал, что снова тут оказаться придётся. Уйти ведь хотел навек. Ишь, лягушка с толку сбила, воротиться решил…

Дверь распахнулась. Шанежка выскочила, зашипела, но тотчас умолкла, принялась тереться об Иванову ногу. А царь как застыл столбом в дверях, схватившись за грудь, так и не двинулся, пока Иван не взял его за руку, не окликнул:

– Батюшка! Я это, Иван. Стрела моя в болото угодила, когда по невестины души с братьями стреляли. Болото, видать, колдовское попалось, заплутало меня, вот я и бродил там семьдесят семь седмиц. А теперь вернулся.

– И… ван… – вымолвил царь, закашлялся, глядя на сына как на покойника ожившего. Дотронулся до Ивановой щеки.

– Полно, батюшка. – Иван сжал отцову руку, через силу улыбнулся. – Вот я, живой. Мало ли какие чудеса на свете бывают. Ну, поплутал по болотам, – главное, цел остался.

– А стрела… что? – спросил царь, припав к стене.

Иван усадил батюшку на лавку, сел рядом. Только теперь заметил, как тот поседел, как морщины сошлись на лбу, уже не расходятся. Шанежка вспрыгнула на колени, начала мурлыкать, баюкая страхи.

– Стрела-то… – задумчиво протянул Иван. Не хотелось огорчать батюшку. Но, молчи не молчи, правда всё равно выплывет. К тому же – не сам ли согласился пёрышко царицыно взять, в болото выстрелить? – Стрела лягушке попала, батюшка.

Царь охнул.

– Лягушку я привёз, чтоб ты убедился, – быстро проговорил Иван. – И, выходит, не быть мне царём с такой суженою. Отпусти из дворца.

Царь откинулся на узорчатую полстину[71] поверх брёвен. Глянул на Ивана пустыми очами. Крикнул:

– Опять за своё? Не бывать такому! Новую стрелу закажу!

– А как же сам говорил, что стреле не перечат? – осадил Иван. – Батюшка, разве не видишь – раз такое дело, не быть мне царём! Братья мои…

Царь тяжело поднялся.

– Это мне решать, кому быть, кому не быть. Я сказал – новую стрелу закажу. Я сказал – заново стрелять будешь! Новую суженую найдёшь.

– Третью, что ли? – скривился Иван, вскочив с лавки. Шанежка отлетела в сторону, зашипела. – Кто ж три раза стреляет?

– Я дважды стрелял – ничего! И ты трижды выстрелишь – не сломаешься! – стукнув кулаком по лавке, прогремел царь. – Сын вернулся! Первенец! Наследник мой, память моя, надежда! И опять за своё! Вон! И на глаза мне не попадайся, покуда не одумаешься. А стрелу сегодня же закажу!