Двадцатая глава. На крылечке господского домика стоял «высокий, худощавый человек, одетый в старый военный сюртук». Он обнял сына, когда «раздался трепещущий женский голос» и на пороге показалась старушка в белом чепце и короткой пёстрой кофточке. Она обнимала сына и «смотрела на него какими-то блаженными глазами». У Василия Ивановича «дёргало губы и подбородок». Арина Власьевна, три года не видевшая сына, отправилась хлопотать на кухню. Василий Иванович пригласил «господ» в свой кабинет, а сам побежал распорядиться о приготовлении комнаты для гостя. «Презабавный старикашка и добрейший… Такой же чудак, как и твой, только в другом роде», – сказал Базаров.

Аркадий выяснил, что «имение» принадлежит его матери, а душ у родителей всего пятнадцать. «И все двадцать две», – уточнил Тимофеич. Вернулся Василий Иванович, заговорил о делах в хозяйстве, о том, что старается «не отстать от века», несмотря на то, что он всего лишь «отставной лекарь»: «Я у вашего дедушки в бригаде служил… у Жуковского пульс щупал! Тех-то, в южной армии, по четырнадцатому… всех знал наперечёт», – обратился он к Аркадию. Беседа продолжалась около часа.

За обильным обедом Арина Власьевна опять «всплакнула», она не сводила глаз с сына и всё вздыхала. Василий Иванович рассуждал о политике, после обеда повёл всех в сад, «для того чтобы полюбоваться красотою вечера». Заметив, что Базаров зевает, предложил отправиться «в объятия к Морфею». Ему хотелось поговорить с сыном, но Базаров отослал его, сказав, что хочет спать. Но сам не заснул до утра: «Широко раскрыв глаза, он злобно глядел в темноту: воспоминания детства не имели власти над ним, да к тому ж он ещё не успел отделаться от последних горьких впечатлений».

Двадцать первая глава. Проснувшись, Аркадий увидел Василия Ивановича, работающим в огороде. На вопрос, давно ли он знает Евгения, Аркадий ответил, что они знакомы «с нынешней зимы». «Восторженная улыбка» не сходила с лица Василия Ивановича, когда он услышал мнение о сыне: «Ваш сын – один из самых замечательных людей… и (его) ждёт великая будущность».

«Вы меня совершенно осчастливили, – промолвил он и рассказал о том, что Базаров во время учёбы «лишней копейки не взял».

Они обсудили «поприще», на котором Базаров «достигнет известности»: «Разумеется не на медицинском… он будет знаменит» – уверен Аркадий.

Настал полдень. Приятели лежали в тени стога сена и беседовали. В воспоминаниях Базарова возникает образ осины, напоминающей ему о детстве. Она была «особенным талисманом», возле неё он никогда не скучал: «Ну, теперь я взрослый, талисман не действует». Он пренебрежительно говорит о своём деде по матери: «Секунд-майор какой-то. При Суворове служил и всё рассказывал о переходе через Альпы. Врал, должно быть». Говорит о своей любви к родителям, которым «хорошо жить на свете», потому что они «не беспокоятся о собственном ничтожестве», о смысле собственной жизни в сравнении с «вечностию»: «а я… я чувствую только скуку да злость». Это состояние понятно читателям: его чувство отвергнуто: «Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно».

Но вместе с тем, Базаров понимает, что спокойная жизнь, какой живут «отцы», его не устроит: «…тоска одолеет. Хочется с людьми возиться, хоть ругать их, да возиться с ними». При этом у него возникают сомнения в необходимости своей деятельности. Обращаясь к Аркадию, он говорит: «… ты сегодня сказал, проходя мимо избы нашего старосты Филиппа, – она такая славная, белая… Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать… А я и возненавидел этого мужика… для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет… Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет…».