Нет семьи.

— Давай мы поставим точку раз и навсегда. Мне абсолютно не интересно, что сделал твой отец, как он это сделал и какие последствия понёс. Я не железная, от того, что то ты, то Гордей, то наши общие знакомые тыкают в меня палками, я сильнее не становлюсь. Хоть ты будь лучше, чем остальные, хоть ты не заставляй меня каждый раз вздрагивать при мысли о том, что сегодня мне подкинут новый повод для нервотрёпки. Я тебя прошу.

— Мам, я не думала.

— А вот в этом то и проблема. То, что сначала твой отец не думал, а сейчас, выходит, и ты не думаешь?

— Мам, я…. Ну прости. — Зина взмахнула руками и покачала головой. — Мам, прости, действительно просто это…

У неё дрогнули губы, а глаза подёрнулись хрустальной дымкой слез.

— Просто это на самом деле очень страшно. Мне кажется, когда мать и отец вдруг не находят общего языка, это в любом возрасте страшно в пять, в двадцать какая, к чертям, разница? Я уже знаю, что не приеду на новый год и не услышу, как отец ругается с террасы, потому что не может занести ёлку, и к нему я тоже не приеду, потому что знаю, что никто не будет печь дурацкий кекс Эмили Дикинсон. И даже Митя уже понимает, что он не приедет, и никто не будет катать его на качелях, а у папы никто не приготовит самый вкусный манник. Прости, ты борешься с этим через отречение. А я пытаюсь с этим бороться через самообман, пытаюсь себя убедить тебя убедить, что может быть все не так страшно.

Зина сама не заметила, как у неё из глаз потекли слезы.

Я опустила лицо, вздохнула, разжала пальцы на запястье дочери и притянула её к себе. Зина тяжело дышала, дрожала. И попеременно шептала, чтобы я её простила. И этот разговор выбил нас обоих из колеи, потому что каждая спустя несколько минут направилась в сторону дамских комнат. Я пошла к той, которая в левом крыле. Зашла, опёрлась руками о раковину, включила холодную воду, стянула с плеча тонкий узкий серебряный клатч, который подходил под топазы. Вытряхнула на столешницу сухие салфетки и постаралась вытереть глаза так, чтобы не испортить макияж.

В голове набатом звучали слова дочери. А самое дерьмовое, что будет Зине тридцать или пятьдесят для меня она будет все равно дочерью, и любую детскую слезинку я буду воспринимать как ножевое ранение.

Я стояла, наклонившись лицом к раковине, и тяжело дышала. А потом, не справившись с истерикой зашла, присела в кабинку. Закинула ногу на ногу, обняла себя за плечи и постаралась выровнять дыхание.

Дверь дамской открылась, и послышался незнакомый девичий голос.

— Нет, нет, ну ты же видела, Старцевы приехали порознь, но никто так и не может сказать в разводе они или не в разводе.

— Да, в разводе, я тебе говорю, — отвечал второй голосок, и я закатила глаза. — Стопудово в разводе. Ты же видела, что он свою новую мымру выводит в свет, хотя вот смысл было разводиться с одной женой, чтобы тут же влететь в отношения с другой.

— Ну не скажи, не скажи. Ну, вообще, конечно, да, жаль такой экземпляр и снова в ежовых рукавицах.

Разговор был про Альберта и про меня. Покачала головой, осознавая, что мы своим появлением создаём явно какую-то нездоровую ситуацию в обществе, потом плюнула на все и толкнула дверь кабинки.

Девушка высокая, рыжеволосая, и её подружка с с пепельными волосами, уложенными в улитку, охнули и посмотрели на меня, как на инопланетянина. Но я вскинула брови и направилась в сторону выхода. А когда проходила мимо балкона, услышала крик Митеньки.

— Бабушка, бабушка, я наконец нашёл тебя! — внук подлетел ко мне, схватил меня за ноги, а я, присев на корточки провела кончиком пальца ему по носику.