Не переглядываясь и не разговаривая, они дошли до биостанции и свернули в живописный дворик между жилым деревянным домом и сводчатым амбаром для смоления канатов, сохранившимся со второй половины XIX века.

– Боже! – воскликнула Дина, позабыв о своем возмущении, и сняла крышечку с объектива фотоаппарата.

Дом был поистине замечательный: два больших квадратных окна по обе стороны от входа, над ними еще четыре окна – два прямоугольных и два треугольных, через которые свет проникал в мансарду, – и шесть окошек разного размера на боковой стене. Двускатная кровля, темные серо-коричневые доски, за чисто вымытыми стеклами – аккуратные белые занавески. А перед домом, рассеченный по диагонали тропой из утопленных в землю валунов с проросшей между ними травой, раскинулся садик, на первый взгляд дикий, но при ближайшем рассмотрении даже очень ухоженный. Ранние лесные цветы и низкорослые кустарники соседствовали с декоративными. Ярко зеленое травяное поле покрывали алые, розовые, сиреневые, желтые брызги – словно подвыпивший художник, экспериментируя с открытыми цветами, неожиданно для себя создал настоящий шедевр.

Сделав несколько снимков, Дина обошла вокруг дома и, вернувшись к Герману, сидящему на большом валуне, сообщила, что с другой стороны есть еще один причал. Из длинных бревен с деревянным настилом.

– Я знаю, – сказал Герман. – Он предназначен для небольших катеров и лодок.

– Пойдем туда?

Она стояла перед ним – молодая, очаровательная, энергичная, чуть запыхавшаяся от беготни с фотоаппаратом, – и солнце золотило ее коротко стриженые светлые волосы. Длинная «рваная» челка падала на гладкий лоб.

– Ты чертовски красива, – вырвалось у него. – Я хочу написать твой портрет. Ты ведь фотографировала меня, так? Где хотела и сколько хотела. Теперь я хочу написать твой портрет.

Он думал, что смутить ее невозможно, но щеки Дины неожиданно вспыхнули, она потупилась и несколько секунд разглядывала носы своих кроссовок.

– Ты же художник, я помню… ну… – Передохнув, она заставила себя поднять глаза. – Я согласна. Что это будет, живопись или графика? Краски или карандаши? Или, может быть, тушь?

Отступив на шаг, он прищурился и взглянул на нее уже по-другому – как на модель.

– Думаю, масло. Акварель чересчур легкая и прозрачная, а темпера, наоборот, слишком тяжелая и плотная.

– Когда?

– Когда приступим? Завтра.

– Почему не сегодня?

– Сегодня у меня еще есть дела.

– Ясно. – Теперь она не могла отвести глаз от его лица. – Значит, договорились. Точно, да? Ты не передумаешь? Позвонишь мне сам?

Он подошел к ней вплотную. Кончиками пальцев провел, едва касаясь, по ее нежной прохладной щеке.

– Позвоню. В десять утра. Будь готова.

После ужина Герман объявил, что выйдет ненадолго подышать свежим воздухом. Буквально на пять минут. Леонид увязался за ним.

– Пусть поговорят, – успокоительно произнесла Марго, заметив, каким взглядом проводила их Нора.

– Пусть, конечно, – откликнулась та. – Я разве против?

– Ты нервничаешь из-за его интереса к этой девчонке с фотоаппаратом.

– А ты бы не нервничала, если б Ленька вдруг начал проявлять такой интерес к кому-нибудь, кроме тебя? Бегать на свидания, позировать на фоне заката…

– Думаю, да. Хотя моя история не похожа на твою. Ради Германа ты оставила работу и квартиру в Москве, полностью изменила образ жизни. А что сделал он ради тебя?

– То, чего не удавалось никому. Выдернул меня из ставшего уже привычным состояния хандры и апатии. Помог снова ощутить вкус жизни.

– О!.. Даже так?

Отвернувшись к раковине, Марго пустила воду и принялась мыть посуду. Нора ждала продолжения и через пару минут дождалась.