Заботкин знал Михаила Сыча. Тому было под сорок. Сутулые плечи, маленького роста. Узкий морщинистый лоб. Неприятное покоцанное лицо глубоко изъедено оспой, точно выедено червями. Глазки белесые бегающие, едва видны из-под набухших век.

Говорили, что в молодости он был хорошим детским доктором. Будучи под градусом, Сыч хвастливо показывал оперативникам небольшой нож с загнутым вверх лезвием и короткой костяной рукояткой, утверждая, что это хирургический инструмент восемнадцатого века.

Агент был опытным разработчиком, многим рецидивистам сумел язык развязать. Но имел слабость – нравилось ему прессовать мальчишек. После чего те частенько выходили из камеры зарёванными и замолкали совсем. Что он там с ними творил – оставалось только догадываться. Но это начальство мало волновало – главное раскрыть преступление. Слёзы подростков с лихвой компенсировались информацией о разбойниках и убийцах.

Заботкину агент не нравился:

– Жаль, времени нет, их уже забирают, – с неудачно скрываемым отвращением отозвался он на предложение коллеги.

Игнатьев недовольно промолчал, в глазах мелькнула злость, ушёл к себе.

Вскоре появилась сотрудница инспекции по делам несовершеннолетних и позвала ребят с собой, чтобы поставить на учёт. Подростки встали и направились к двери.

Неожиданно из заднего кармана девочки выпала маленькая книжечка. Алла быстро наклонилась и подняла её, убрала за спину.

– Что это? – спросил Заботкин.

– Это Асадов, – скороговоркой произнесла она смущённо, покраснела, зыркнула на друзей, мельком показала обложку, – поэт такой был слепой… – Знаю, – с удивлением согласился Заботкин, хотя совершенно не помнил, о чём тот писал. Протянул руку. Затертый мягкий переплёт, пролистал – обычные столбцы. Вернул назад.

Подумал, что никогда не любил стихов – не запоминал. В школе заставляли. Мать кричала, что памяти нет – называла тупицей, давала подзатыльники…

Пацаны, выходя, снова начали обезьянничать, шлёпали друг друга по задницам, уворачивались, пытались дать леща, отпрыгивали.

И только Алла не отрывала взгляда от Антона. Двигалась к двери, а голова оборачивалась, точно привязана за нос ниткой к оперативнику. Губы едва слышно шептали: «Антон Борисович, Антон Борисович…» В голове гудели колокола…

Внезапно сорвалась и, подбежав к столу, громко зашептала:

– А можно я к вам ещё приду?

От неожиданности Заботкин откинулся на спинку стула, но взял себя в руки улыбнулся:

– Конечно… конечно, если… – хотел пошутить что-нибудь о чердаке или ацетоне с клеем, но увидев устремленный на него пронзительный умоляющий взгляд, запнулся, тихо спросил:

– А зачем?..

Девочку словно прорвало:

– Я буду вам помогать! Я хочу вам помогать, Антон Борисович! Вы же о Родине говорили, её спасать надо! Вот увидите! Они у меня все воровать перестанут… Я их… Антон Борисович, только скажите…

Заботкин онемел, сердце застучало, представил своих сыновей – скоро подрастут – Господи, станут такими же наивными, беззащитными, откровенными… Кто попадётся им на пути, кто поможет? В душе защемило сочувствие, жалость. Он по-отечески ласково улыбнулся:

– Нет-нет, милая! Самая хорошая помощь будет, если ты прекратишь клей нюхать и друзьям не позволишь! Будете учиться хорошо! А тогда приходи, конечно!

Глаза девочки сверкнули, повторила губами: «милая»… Будто остального и не слышала. Улыбнувшись, показала полный рот жёлтых щербатых зубов и, прижав книжку к груди, радостно выскочила из кабинета, догоняя своих друзей. По дороге все повторяла:

– Милая, милая… – пыталась запомнить интонацию, разгадать – что за ней кроется, фантазировала. В такт звучали колокола, душа трепетала: Антон Борисович… Милая…