Штайнер вошел. Квартира состояла из кухни и маленькой комнаты. Там было несколько стульев, стол, шкаф и два матраца с одеялами. На столе были разложены инструменты, а между ними стояли дешевые будильники и раскрашенный корпус часов с барочными ангелами, державшими старинные часы; секундная стрелка изображала Смерть, размахивающую косой. Над печью на изогнутом кронштейне висела кухонная лампа с зеленовато-белой искореженной газовой горелкой. На железной конфорке газовой плиты стояла большая кастрюля с супом, из которой шел пар.

– Я как раз варю кое-что детям, – сказал Мориц Розенталь. – Я нашел их здесь, как мышек в мышеловке. Бернштейн в больнице.

Трое детей мертвого Зелигмана примостились у печки. Они не обращали внимания на Штайнера. Они не отрывали глаз от кастрюли с супом. Старшему было примерно четырнадцать лет; младшему семь или восемь.

Штайнер поставил чемодан.

– Вот чемодан вашего отца, – сказал он.

Все трое одновременно посмотрели на него, почти не изменив позы. Они даже головы не повернули.

– Я еще успел повидаться с ним, – сказал Штайнер. – Он говорил о вас.

Дети смотрели на него. Они не отвечали. Их глаза поблескивали, как отшлифованные круглые черные камешки. Газовая горелка шипела. Штайнер почувствовал себя неуютно. Ему хотелось сказать что-то теплое, человеческое, но все, что приходило в голову, казалось нелепым и фальшивым перед заброшенностью этих трех молчаливых детей.

– Что в чемодане? – спросил старший после паузы. Голос у него был бесцветный, говорил он медленно, жестко и осторожно.

– Точно не помню. Разные вещи вашего отца. И немного денег.

– Теперь это наше?

– Конечно. Поэтому я и принес его.

– Можно его взять?

– Ну да! – удивленно сказал Штайнер.

Мальчик встал. Он был худой, черный и высокий. Медленно, не сводя глаз со Штайнера, он приблизился к чемодану. Быстрым звериным движением он схватил чемодан и тут же почти отпрыгнул назад, словно боялся, что Штайнер отнимет у него добычу. Он немедленно утащил чемодан в соседнюю каморку. Двое других быстро последовали за ним, плотно прижимаясь друг к другу, как две большие черные кошки.

Штайнер взглянул на папашу Морица.

– Что ж, – сказал он с облегчением. – Значит, они давно знали…

Мориц Розенталь мешал суп.

– Теперь они уже не так переживают. Они видели смерть матери и двоих братьев. Поэтому теперь это уже не так действует. То, что случается часто, уже не так действует.

– Или действует еще сильней.

Мориц Розенталь взглянул на него из-под морщинистых век:

– Нет – если ты еще очень молод. Если ты очень стар – тоже уже нет. Промежуток – вот это скверное время.

– Да, – сказал Штайнер. – Паршивый промежуток – пятьдесят лет.

Мориц Розенталь миролюбиво кивнул.

– Теперь я уже не так о них беспокоюсь. – Он прикрыл кастрюлю крышкой. – Мы их уже пристроили, – сказал он. – Одного Мейер заберет с собой в Румынию. Второго отдадут в детский приют в Локарно. Я знаю там одного человека, который за него заплатит. Старший покамест останется у Бернштейна.

– Они уже знают, что им придется расстаться?

– Да. Это тоже не слишком их пугает. Скорее они считают, что им повезло. – Розенталь обернулся. – Штайнер, – сказал он, – я знал его двадцать лет. Как он умер? Он выпрыгнул?

– Да.

– Его не вышвырнули?

– Нет. Я был при этом.

– Я услышал об этом в Праге. Говорили, что его вышвырнули. Тогда я вернулся сюда. Присмотреть за детьми. Я когда-то обещал ему это. Он был еще молодой. Всего шестьдесят. Не думал я, что все так получится. Но он немного свихнулся с тех пор, как умерла Рахиль. – Мориц Розенталь взглянул на Штайнера. – У него было много детей. У евреев часто так бывает. Они любят семью. Хотя, в сущности, им не следовало бы ее иметь. – Он закутался плотнее в свою крылатку, словно его знобило, и показался вдруг очень старым и усталым.