Когда-то Достоевский больше всего потряс меня изображением детских страданий. Может быть, потому что рос я в условиях отнюдь не легких. Помню мать в слезах, когда не было хлеба для ребят. Помню ее маленькую, слабую с мешком муки – пудик-полтора – за спиной, кошелкой картофеля в одной руке, а в другой ручка маленькой, едва ли двухлетней сестры, помню окружающую нищету, неизмеримо более горькую, чем у нас. Словом, страдания детей – мой пунктик.

Сколько прошло с тех лет, когда шло раскулачивание? И по сию пору не могу забыть крестьянских ребятишек, которых вместе с жалким скарбом грузили в подводы и вывозили из насиженных мест, порой в дождь, в слякоть, в холод. Я этого видеть не мог».

Воспоминания Владимира Млечина опубликовала газета «Московский комсомолец». Откликнулся профессор Российской академии народного хозяйства и государственной службы Иван Федорович Суслов:

«Я – сын раскулаченных родителей. Отец мой окончил земскую школу, женился, обзавелся хозяйством и ушел на Первую мировую войну. Три года воевал, командуя взводом и еще четыре года участвовал в Гражданской войне. А в 1918 году во дворе родителей оказалось три лошади, три коровы. Двор родителей раскулачили, но без высылки из деревни.

Моя мать, услышав о раскулачивании двоюродного брата в другом селе, бежала в дождь по грязной лесной дороге пятнадцать верст, чтобы перехватить подготовленную к отправке подводу, в темноте выкрала малолетнюю племянницу, спрятала ее и воспитывала как родную дочь. Когда моего родного дядю, Василия Ивановича Суслова, раскулачили и со всей ребятней вывозили, моя мать так же ночью вытащила из телеги их сына, и он тоже жил с нами.

Моя мать, не умевшая читать и писать, в коллективизацию вместе с другими женщинами деревни сопротивлялась организации колхоза аж до 1933 года. Моя мать на седьмом месяце беременности носила передачу в тюрьму арестованному в 1937 году мужу, моему отцу. Он не признал своей вины, чудом не был осужден, вышел на свободу и участвовал в Великой Отечественной войне. Мать дожила до 86 лет, получая мизерную пенсию за погибшего на фронте моего брата.

Я бы хотел отметить роль колхозного крестьянства в годы Великой Отечественной войны. Во-первых, все четыре военных года они трудились, ничего не получая за свой колхозный труд, ибо вся продукция, за исключением семян и кормов для лошадей, забиралась для нужд фронта и городских тружеников. Во-вторых, они не получали хлебных карточек и обеспечивали себя выращиванием овощей, картофеля и скота на своем приусадебном участке. И уплачивали продуктовый налог: 300 литров молока или 12 килограммов топленого масла, 40 килограммов мяса, 50 яиц с крестьянского двора. В-третьих, они, подписываясь на военный заем, вносили всю сумму наличными…»

До раскулачивания и коллективизации Россия занимала в мире второе место по производству и экспорту сельскохозяйственной продукции. После – страна десятилетиями не могла прокормить собственное население.

Полтора миллиона крестьян и их родных отправили в лагеря. Определили в лесную, горнорудную и строительную промышленность, то есть на самые тяжелые работы. Примерно полмиллиона крестьян сами бежали в города и на стройки. Еще около двух миллионов были выселены по третьей категории, то есть в пределах своей области. Но они лишились всего имущества. Крестьянствовать не могли. Большинство ушли в город, надеясь там как-то прокормиться.

Имущество ограбленных кулаков уходило в доход государства, но часть распределяли среди односельчан: люди охотно брали то, что отняли у их соседей. Эта постыдная аморальность поощрялась властью; разрушались остатки нравственных норм и правил. Коллективизация и раскулачивание уничтожили русское крестьянство. Деревня воспринималась как огромный продовольственный склад, из которого надо качать зерно. А если крестьянин сопротивляется, его уничтожают… Вот почему все советские десятилетия крестьянская молодежь стремилась покинуть деревню, бежать из нее.