Весь город был наполнен подобными разговорами: улицы, рынки, площади, перекрестки. Об этом говорили торговцы платьем, денежные менялы, продавцы съестных припасов. Ты спросишь у менялы о курсе, а он ответит тебе диссертацией о Рожденном и Нерожденном. Хочешь узнать качество и стоимость хлеба, а тебе отвечают: «Отец больше Сына, Сын подчинен Отцу». Справишься, готова ли вода в бане, а в ответ услышишь: «Сын произошел из не сущих»[84].
В V веке на улицах тоже обсуждали богословские вопросы, только теперь не о Троице, но о христологии.
Люди усвоили лозунги, но действительно ли они их понимали? На самом деле у нас есть все основания думать, что не только обычные верующие, но и многие церковные вожди не могли разобраться в этих богословских тонкостях. И их участие в спорах преподает нам некий печальный урок о подобных спорах в других религиях и в другие исторические периоды, включая наш собственный.
Историк Рамсей Мак-Мюллен справедливо отмечает, что богословским текстам той эпохи нередко свойственны «сложность мысли, причудливый словарь, растянутые доказательства, избыток оговорок и особых условий». Возьмем практически случайно выбранный пример – отрывок из Третьего Послания Кирилла Александрийского Несторию, критически важного документа в тех спорах, что повлекли за собой созыв Первого Эфесского собора:
Что касается изречений нашего Спасителя, заключающихся в Евангелиях, то мы не относим их раздельно ни к двум hypostases, ни к двум лицам. Ибо един и единый только Христос, хотя и признается соединенным в нераздельное единство из двух (ek duo), и притом различных природ, не таков; подобно как и человек признается состоящим из души и тела, однако же не двойным, но единым из той и другого… Итак, все заключающиеся в Евангелиях изречения должно относить к единому лицу, к единой ипостаси воплощенного Слова.
Это насыщенный текст и в переводе, который верно передает сложности строения греческого оригинала. И это отнюдь не самый крайний пример такого рода из возможных. Этот текст подобен минному полю для тогдашних читателей, которым нужно было стараться различать слова, обладающие близкими смыслами. В городах люди воевали за одну-единственную букву: единосущен Христос Отцу или только подобен существом, homoousios или homoiousios? Был он из двух природ (ek duo) или в двух природах (en duo)? [85]
В городах люди воевали за одну-единственную букву: единосущен Христос Отцу или только подобен существом, homoousios или homoiousios? Был он из двух природ (ek duo) или в двух природах (en duo)?
Такой язык озадачивает большинство современных читателей, включая многих образованных христиан. Здесь используется так много специальных терминов, что он кажется непосвященному зашифрованным сообщением. Лицо? Ипостась? Природа? Правомерно сравнить прямые слова Иисуса, использовавшего повседневные примеры и образы – такие, как овцы и жатва, воробьи и полевые лилии, согрешивший брат и лепта вдовицы – с эзотерическим философским языком этих богословов. Иисус говорил о любви; его церковь говорила загадками. Возможно, сегодня не мне одному язык Халкидона – две, но не один – напоминает о фильме «Монти Пайтон и Священный Грааль». Здесь монах дает инструкции по использованию Священной Антиохийской Гранаты, и в его словах звучит пародия на Афанасьевский Символ веры:
Во-первых, надлежит вытащить Священную Чеку, после сего следует досчитать до трех, не более того и того не менее. Три есть цифра, которую надлежит отсчитать, и надлежит тебе отсчитать до трех. Не следует тебе считать до четырех, ниже до двух, разве что от двух ты перейдешь к трем. Пять исключается.