А когда мы вошли в свою квартиру – такую уютную в сгустившихся сумерках – я прошла в комнату и принялась собирать вещи. Четкими и размеренными были мои движения. Не дрожали мои руки, сухи были глаза. Лишь где-то в самой глубине сердца трепетало что-то щемящее – теплое и скорбное одновременно – то, чему нет названия…

А он не слышал и не понимал, что происходит. До меня доносилось его глухое бормотание: это он, погрузившись в привычный омут повседневности, комментировал очередные прочитанные новости. Я еще зайду и скажу все необходимые слова… Я попрощаюсь с ним по-человечески, тепло и сердечно, поблагодарю его за все. Он не будет меня удерживать. Будет ли он расстроен? Наверное… Но я уверена, что он не опошлит наше расставание мещанским драматизмом. Он не такой. Он не станет взывать к чувствам и разрывать мою душу… Пусть будет так. Пусть он останется верным себе до конца.

– Зинуша, что ты делаешь? – Он стоял на пороге с газетой в руках, недоуменно моргая.

Я не обернулась, продолжая складывать свои вещи. Я молчала, думая о том, что он очень странно обратился ко мне: никогда прежде он не употреблял мое имя в такой форме.

– Зина… что происходит? – Голос его был глухим, незнакомые нотки тревожного надрыва зазвучали в нем вполне отчетливо.

Я выпрямилась и медленно развернулась к нему.

– Думаю, ты прекрасно понимаешь, что я делаю, – сказала я, глядя на него в упор.

Никогда еще я не видела его таким… напуганным и ошарашенным. Его губы подергивались; он медленно переводил взгляд с моего лица мой раскрытый чемодан.

– Постой, Зина… – он вытянул вперед руку в останавливающем жесте. – Ты… ты что же… ты от меня уходишь?

– Я уезжаю в Россию, – сказала я, и голос мой прозвучал удивительно твердо и даже воодушевленно. – Завтра утром я сяду на поезд и покину Францию… Там у меня дом, там моя Родина, там меня ждут сестры, письмам которых я не верила этих долгих четыре года…

– А… а как же я?

Эта его фраза неприятно царапнула меня. Все шло не так, как я надеялась. Мещанский драматизм уже накрыл происходящую между нами сцену. И вместе с острой жалостью к нему, своему супругу, вместе с любовью к нему, я вновь чувствовала раздражение… «Как же я?» – как глупо, пошло и как душераздирающе…

– Не нужно этого спектакля, Дмитрий, прошу тебя, – холодно сказала я ему, тоже выставляя вперед руку. – Мы все обсудили, и теперь не мешай мне.

– Но… но почему так резко… почему именно сейчас? – принялся он жалобно и растерянно бормотать, и глаза его подозрительно заблестели.

Он тяжело дышал и был бледен. Попыток приблизиться ко мне он не предпринимал, лишь оперся спиной о косяк, как если бы у него начали подгибаться ноги.

– Послушай, Дмитрий… – тихо произнесла я, – ты не желал услышать меня прежде – и вот настал тот момент, когда я больше не могу тут оставаться. Видишь ли, я не привыкла вот так, не трепыхаясь, идти ко дну. Пока ходят поезда, необходимо убираться из этого Парижа подобру-поздорову! Ты понимаешь, что уж завтра может начаться такое, что уходить придется пешком с котомкой в руках? Я пыталась убедить тебя уехать, но ты упорствовал. И вот теперь мне пришлось сделать выбор – быть может, важнейший в моей жизни. Мне очень жаль… Но я больше не стану настаивать и склонять тебя к своему решению. Ты свободен в своем выборе, и то, что я твоя жена, ничего не значит, ты прекрасно знаешь, как я отношусь к браку – это союз двух единомышленников. Но мы с тобой перестали быть единомышленниками – что ж, такое иногда случается. Комета ли тому виной? Да, она – но как символ происходящих перемен и в мире, и в сознании людей. И если ты после Кометы впал в еще больший фатализм, то мне это явление помогло многое переосмыслить, а то, что стало происходить после – позвало меня туда, где бьется самый пульс Жизни! Все блекло и уныло по сравнению с тем ярким рассветом, что горит нынче над Россией! Я уезжаю, Дмитрий. Давай обойдемся без всего этого… без соплей и пошлости.