Но только это полнейшая чушь, Никита Сергеевич. Мало того, что Гитлер в эфире объявил войну России днем, так еще в 5.30 утра германский посол Шуленбург официально зачитал Молотову ноту об объявлении военных действий.
«Тов. Молотов спрашивает, что означает эта нота?
Шуленбург отвечает, что, по его мнению, это начало войны…
Посол просит разрешить эвакуировать германских граждан из СССР через Иран. Выезд через западную границу невозможен, так как Румыния и Финляндия совместно с Германией тоже должны выступить».
Муссировавшийся все 1960-е годы приказ Сталина «на провокации огнем не отвечать» постепенно – и, надеюсь, окончательно – ушел в область исторической мифологии. Так почему же молчал Сталин?
Думаю, Сталин не обратился к народу 22 июня потому, что понимал: сам факт такого выступления может породить в людях еще большую тревогу.
Дело в том, что Сталин не баловал свой народ публичными выступлениями. Историк И. Пыхалов пересчитал все их, публичные выступления, – в предвоенные годы[102]. Получается, в среднем – одно-два в год. Из них в открытом эфире, по радио – несколько лет НЕТ ВООБЩЕ. Не то что публичные политики: Черчилль, тем более Рузвельт, с его еженедельным радиообращением к американскому народу. Итак:
1936 год, ноябрь. Речь «О проекте Конституции…»;
1937 год. Два выступления на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП (б) и одно в декабре – перед московскими избирателями (выборы в Верховный Совет);
1938 год, май. Речь перед работниками высшего образования;
1939 год, март. Доклад на ХVІІІ съезде ВКП (б);
1940 год. Ни разу!;
1941 год. Ни разу[103]… Вплоть до 3 июля и знаменитой радиоречи «Братья и сестры!».
Если бы после двухлетнего молчания Сталин заговорил именно в первый день войны, это вызвало бы не воодушевление, а панику. Выступил Молотов – второй человек в стране и руководитель советской дипломатии (что нам сегодня кажется странным).
Но над текстом выступления они работали вместе. 22 июня 1941 года генсек исполкома Коминтерна болгарин Георгий Димитров записал в дневнике:
«В кабинете Сталина находятся Молотов, Ворошилов, Каганович, Маленков. Удивительное спокойствие, твердость, уверенность у Сталина и у всех других. Редактируется правительственное заявление, которое Молотов должен сделать по радио. Даются распоряжения для армии и флота. Мероприятия по мобилизации и военное положение. Подготовлено подземное место для работы ЦК ВКП (б) и Штаба»[104].
Как Сталину дали прострацию
Итак, первым о прострации Сталина заговорил Хрущев. Сам он в Москве в те дни не присутствовал, но у него якобы был надежный информатор – Берия. Правда, Берию он к тому времени расстрелял. Но это только повышало надежность источника: опровергнуть Лаврентий Палыч уже ничего не мог. Особенно убедительно о моральной подавленности Сталина у Хрущева получилось в надиктованных мемуарах:
«Берия рассказал следующее: когда началась война, у Сталина собрались члены Политбюро. Сталин морально был совершенно подавлен и сделал такое заявление: «Началась война, она развивается катастрофически. Ленин оставил нам пролетарское Советское государство, а мы его про…». Буквально так и выразился. «Я, – говорит, – отказываюсь от руководства», – и ушел. Ушел, сел в машину и уехал на ближнюю дачу»[105].
Дальше Берия якобы рассказывал, как члены Политбюро поехали следом – просить Кобу назад на царство, – и он по лицу Сталина увидел, что тот очень испугался. По мнению Берии (в пересказе Хрущева), Сталин решил, что члены Политбюро пришли его арестовать. Его разубедили, и он в результате вернулся на работу в Кремль.