Набрав пальцем белила из баночки, Энни поморщилась — консистенция была неприятная, липкая, не густая, не жидкая, как грязь на Ольстенских дорогах, только белая. С большим удовольствием Энни потрогала бы жабу.

Осторожно Энни нанесла массу на щеки, нос, лоб. Кашица быстро впитывалась, и кожа тут же теряла живой цвет, будто выцветала. Исчезли веснушки на носу, пропал и загар, и румянец. Но Энни решила, что до совершенства далеко, и добавила еще пару-тройку слоев.

— Жу-у-уть! — удовлетворенно протянула она. — В гроб и то краше кладут.

Остаток белил она потратила на шею и то, что открывал вырез горловины платья. Повезло, что он был довольно скромным, иначе средства не хватило бы.

— Как-то очень бледненько, нужны яркие акценты, на похоронах один труп уже есть, — она достала помаду и аккуратно зачерпнула ее из пузырька.

Помада на губы не хотела ложиться ровно. Энни пожалела, что не спросила у Терезы, как правильно ее наносить. То ли подушечки ее пальцев не были приспособлены к этому, то ли пользоваться надлежало чем-то другим. Как ни старалась Энни, контур получался неровным, будто она только что выпила бокал крови, а губы утереть забыла. В конце концов ей надоело возиться с губами, и она перешла к мушкам.

Задумавшись на пару секунд, Энни налепила все мушки так, что они слились в огромную отожравшуюся муху. Со стороны они казались уродливым, неровным родимым пятном, так неуместно расположившимся у ноздри.

Теперь оставались последние штрихи. Энни распустила ленту, коса распалась, золотыми волнами обрамив лицо.

— Никуда не годится, — посетовала Энни. — Но это поправимо.

Достав гребень, Энни безжалостно принялась начесывать волосы от концов к корням. Вскоре у нее получилось соорудить прическу в стиле «воронье гнездо». Пряди ото лба и висков все же пришлось загладить вверх, чтобы прическа хоть немного напоминала рукотворную. Иначе казалось бы, что Энни просто несколько лет не притрагивалась к расческе. Накинув на плечи старенькую шаль, чтобы не испачкать ненароком платье, Энни обильно присыпала волосы мукой. Неаккуратный пучок скрыла шляпка, и получилось очень даже сносно для первого раза. Эдакая восставшая из могилы кровопийца.

Энни натянула на руки атласные перчатки и спустилась к Жану, чтобы проверить, так ли хорош ее образ.

— Господь, господь, — пробормотал Жан, как только Энни возникла на пороге его комнаты. — Неужто смерть за мной пришла? А, это всего лишь ты.

— Нравится?

— Ты так омерзительна, что даже прекрасна. Но все-таки лучше б я тебе ногу сломал.

— Почему?

— Ты подумала о том, что о тебе подумают люди.

— Не будь таким занудой, как Франц. В Ольстене меня все знают. И всё, что хотели подумать, уже давным-давно подумали.

— Ты же не знаешь, кто будет приглашен. Может, будет приезжая знать.

— А тем, кто меня не знает, вряд ли вообще до меня есть дело.

— Ты так плохо знаешь людей. Им есть дело до всего.

— Много ты разбираешься в людях, — буркнула Энни.

Она бы добавила еще что-нибудь обидное, но в комнату вплыла Ханна, неся обед для Жана. Радушная улыбка исчезла с ее лица, а поднос с похлебкой и молоком чуть не выпал из рук, когда она увидела сидящую на кровати ужасающего вида женщину. Ханна пожалела, что она не держит святое распятие, иначе бы с ходу осенила им по голове эту нежить.

— Матушка пресвятая, — пробормотала она, решившись воспользоваться не по назначению подносом и пожертвовать похлебкой ради спасения сына.

— Ханна, это я, Энни, — разгадав ее намерения, торопливо произнесла нежить голосом Энни.

— Негодница, ишь чего удумала, людей на тот свет своим видом отправлять? — Ханна поставила поднос на стол и уперла руки в бока, нависая громадой над Энни. — А ты ржешь чего? Смешно ему! Сейчас живо отправлю на кухню овощи чистить. Болезный, а с луком поди справишься! — это она уже напустилась на Жана, а потом снова перевела метающий молнии взгляд на Энни: — Иди смой это немедленно и не позорься!