– А вчера вот тоже случай… Не думали и не гадали… Да и никогда этого у нас в нашей округе и не было. У Кокорихи в усадьбе флаг украли, – говорил он. – Кокорихину усадьбу знаете – так вот у ней. Вчера их работник в сережинском кабаке сказывал. Пришли, сняли с мачты и увели. Ни в жизнь у нас этого не случалось, чтоб у своих воровать. Чужих обворуют – это точно, а чтобы своих – ни боже мой. И куда им флаг? Впрочем, и то сказать: на кушак годится. Дозвольте, Алексей Павлыч, папиросочку закурить.

Барин вынул портсигар, достал папиросу и подал.

– Набаловался я с господами насчет папиросок. Своя-то трубка уж и не курится, – продолжал Панкрат. – Право слово. Да и вообще у нас ноне… Господин Портяев – уж на что мужчина строгий, за семью замками живет, а и у него с неделю назад кучерской кафтан из сарая ушел. На солдат полагают. Копали тут у него солдаты картошку. Испьянствовался ноне народ, ужасти как – вот это отчего. Пьянства да буянства такие пошли.

Барин улыбнулся, посмотрел на красно-сизый нос Панкрата и сказал:

– Не тебе осуждать пьянство. Слепой кривому глаз колет.

– Зачем так! Я, сударь, этому подвержен, это точно, но я себя соблюдаю. Я егерь, мне не выпить нельзя, потому должность у нас такая треклятая, а чтобы дебоширить и драться я – упаси боже. А ведь это что же: вчера у сдвиженского мужика дух отшибли, губу разорвали – до того колотили. И из-за чего началось? Продал он попу улей, получил деньги, пришел в кабак…

– Панкрат! Да скоро ли же куропатки-то? – перебил его барин.

– Наведу, наведу. Вы, ваше благородие, насчет куропаток не сумлевайтесь. Ваши будут. Деваться им некуда. Вот сейчас лядину пройдем, на сухое место ступим – тут они и будут. Выводки прелесть. Вон уж собачка их почуяла. Ах, то есть и собака же у вас, Алексей Павлыч! – Да, это пес добрый! – отвечал барин.

– Цены нет вашей собаке. Смотрите, как бы не украли.

– Типун бы тебе на язык.

– Нет, я к тому, что воровство-то ноне у нас… На прошлой неделе ехал балахновский сторож и сапоги новые вез, заехал в кабак в Сережине, приезжает домой пьяный – нет сапог. Народ-то уж нынче очень избалован стал.

– Не тебе осуждать. Ты, брат, сам избалован.

– Одначе я не ворую.

– Врешь. У Коромыслова щенка украл.

– Так ведь это я не для себя, а для Валентина Павлыча. А для Валентина Павлыча я не токмо что щенка – ребенка уворую. Очень уж господин хороший. Два рублика мне за щенка-то пожертвовал. То есть верите, Алексей Павлыч, до чего ноне народ избалован! Тут вот у нас в четырнадцати верстах мужик Давыдка Еж есть. Еж он по прозванию. Так за двадцать четыре рубля жену свою барину-охотнику продал. Тот так и увез ее в Питер. Теперь у него в Питере живет и в браслетках щеголяет.

– Скоро ли куропатки?

– Да уж наведу. Будьте покойны. И такие, сударь, выводки, что вы вот из этого самого серебряного стаканчика два раза мне поднесете за них. С чем у вас ноне фляжка, Алексей Павлыч?

– С березовкой, – отвечал барин.

– Чудесная водка, пользительная. Кустик вот сейчас на бугорке выбрать, на пеньке присесть – первый сорт. Жену свою продать! Ах ты господи! Ну, нешто не баловство это? Оттого тут у нас и хлебопашество всякое упало. Катушкина знаете? Кривой такой. Ноне и не сеял. Дочь отпустил в куфарки, сыновья в извоз ездят – тем и питается. А уж и пьет же!..

– Да ведь и ты не сеял.

– Я? Я дело другое. Я егерь. Зачем мне сеять? Я от господ питаюсь. Меня господа прокормят. Стаканчик поднесут, колбаски с булочкой дадут на закуску – вот я и жив. Да и не стоит сеять-то ноне, ваше благородие, будем говорить так. Вот я свои полоски старосте за девять рублей сдал и прав. Чего мне? Старуха моя брусникой да грибами заработает. Корье ноне ее звали драть – и то не пошла… «Чего, – я говорю, – ты, дура, не идешь? Ступай! По крайности мужу на вино заработаешь». – «Нет, – говорит, – Панкрат Семеныч, будете вы и от господ сыты…» Вот старуха у меня обленилась, это точно. Она набаловалась – это действительно. В праздник без сороковки обедать не садится. Я-то по праздникам все с господами на охоте, так ее и поучить хорошенько некому – вот через это и избаловалась. Прежде она у меня и сеяла, и картошку сажала, а теперь вот что ты хочешь! «Зачем, – говорит, – Панкрат, нам сеять? Сдаем мы за тридцать рублей в лето избу господам-охотникам – вот мы и живы…»