– Вы знаете, ведь он уехал из Петербурга, проклявши его навеки. Он в один вечер проиграл в клубе шестьдесят тысяч рублей, забастовал навеки, проклял…

– Да дайте же мне рассказать! Ведь эдак я никогда не кончу.

– Ну, рассказывайте, рассказывайте. А я это только к тому, что какая сила воли: быть игроком, проиграть в один вечер шестьдесят тысяч рублей и не попробовать даже отыграться.

– Я молчу. Вы мне не даете говорить. Я молчу и не стану рассказывать.

Бакенбардист сделал серьезное лицо, нахлобучил на лоб шляпу и отвернулся к окну.

– Рассказывайте, пожалуйста. Ну, что тут… Пожалуйста, расскажите, – послышалось со всех сторон.

– Тогда попросите, чтоб они не перебивали.

– Михаил Семеныч… Уж вы не перебивайте, дайте им рассказать, – обратились к усачу.

– Да ведь я и не перебивал. А так как зашла речь о Карабасове, которого мы оба отлично знаем, то у меня невольно… Ну, да я потом… Пожалуйста… Начинайте… Я больше ни одним словом не обмолвлюсь.

Бакенбардист кашлянул и неохотно продолжал:

– Теперь уж неинтересно и рассказывать, а потому я буду краток. Карабасов пригласил нас на завтрак к Мальвинской. Меня и еще двух. Приехали. За завтраком было выпито изрядно. А Мальвинская жила на самом берегу реки, и у ней была лодка, которая тут же, против дачи, и была привязана. Ну-с, отлично. Вздумали мы после завтрака кататься на лодке. Да хорошо, что только вздумали, а не катались. Начали садиться в лодку. Я подаю руку Марфе Ивановне, хочу помочь ей сесть, пячусь и вдруг бултых с помоста в воду. Сейчас же ухватился за помост, выскочил, но ведь весь мокрый. К ней в дачу… Нужно сушиться, переодеться, но во что я переоденусь, если Мальвинская живет только с кухаркой и горничной и при ней никого из мужчин? Мальвинская и говорит: «Да переодевайтесь, – говорит, – в мое белье, и дам я вам свой белый пеньюар, пока ваше платье и белье высохнет».

– И вы оделись? – быстро спросили бакенбардиста.

– Конечно же, оделся. Что же мне было иначе делать? Ехать мокрому к себе домой? Но ведь на меня пальцами бы указывали, хохотали бы, как над шутом гороховым. Ну, я и переоделся в белье Мальвинской, надел сверху ее батистовый пеньюар, да в таком виде и просидел у ней, пока ее горничная съездила в город ко мне на квартиру и привезла мне другое белье и платье. Разумеется, в ожидании моего платья, сидели и пили, варили жженку. Вот и все…

– Ха-ха-ха! Воображаю я вас в белом женском пеньюаре! – хохотал усач.

Поезд убавлял ход и подходил к следующей платформе. На платформе толпились отправляющиеся в город дачники и пришедшие их проводить жены и дети с няньками и мамками.

Поезд, убавив ход, стремится к дачной платформе. На платформе, среди отправляющихся в службу дачников, начинается прощание с пришедшими их проводить женами и детьми.

– Прощай, Пьер… – говорит бесцветная блондинка мужу, средних лет толстенькому и коротенькому человеку с бородкой, облеченному в пальто-крылатку, из-под которой выглядывает вицмундир с золотыми пуговицами. – Сегодня, стало быть, домой обедать не приедешь? – спрашивает она, чмокая его в щеку.

– Да ведь где же… если вечером в восемь часов комиссия, – отвечает муж, перекладывая с руки на руку свой портфель.

– Ах, как я не люблю, когда ты дома не обедаешь!

– Да ведь служба… Ты радоваться должна, что я назначен в комиссию. Потом получу что-нибудь из остаточных сумм за это.

– Ну, что! Крохи!

– Все лучше, чем ничего. Тебе зимой надо крыть меховую ротонду – вот на ротонду и хватит. Однако прощай… Надо садиться. Не подходи близко к вагонам, не подходи.