Летом он вполне мог накрыть Кобяка, но не трогал. Он отлично знал, что мимо них он эту икру не провезет. На материк было только две дороги – морем или воздухом. И обе вели через поселок, то есть через него.

Степан захлопнул борт; танкетка стояла боком в реке, выхлоп глухо бурлил в воду, всплывал и стелился по поверхности белым дымом. Тихо было в природе, река шелестела мимо, да большие морские чайки на галечном островке то затихали, то сразу все принимались что-то выяснять. Степан глянул на засыпные быки Старого моста, на их сгнившие, наполовину размытые срубы, наполненные когда-то речной галькой и заросшие уже тальниками. Он с мужиками лет тридцать назад делал этот мост. Васьки Семихватского отец на бульдозере тогда работал… Когда же такие вот труженики в погонах появились в их краях?

Во дворе загнал тягач за баню, взял шмотки, оружие, не без сожаления оглядел кабину безотказного своего вездехода – семь последних лет заезжал он на нем на участок. Жена, Нина, сразу поняла, что что-то не так. Его не было полтора месяца, но даже и не взглянул. Не спрашивая ни о чем, помогала молча. Степан ходил по сараю между подготовленными ящиками с продуктами и снаряжением. Рюкзак собирал. Вниз зимние вещи сложил. Тушенки взял, патроны. Лицо было совершенно спокойным. Даже жену мимоходом обнял пониже талии, от чего она вздрогнула и крепко схватила его за руку.

– Если кто там чего… тебе или девчонкам… Скажи… Степан шкуру с живого снимет. Так и скажи. – Он сел на стул и стал наматывать портянки.

– Деньги, дрова есть. Ничего. Я буду появляться.

– Что случилось, Степа?

– Не знаю. Пусть они сами решают, что случилось, а я пока подожду.

Грубыми, толстопалыми руками обнял Нину, стиснул неловко, не глядя в глаза, чтобы она ничего в них не прочла, и вышел за дверь. Собаки, визжа, рвались с цепей. Степан наклонился к молодому Чернышу, но, подумав о чем-то, посмотрел на него, прижавшегося к ногам, отпихнул и отвязал старого. Карам рванул к тягачу и заплясал у двери. Степан, не обращая на него внимания, прошел огородом, зацепившись рюкзаком, пролез в дыру и исчез в лесу. Следом мелькнули задние лапы собаки.

Генка забрался в самые верховья Секчи. Места тут были неперспективные по соболю: полно каменных россыпей, куда надежно уходили зверьки, а кроме того, по верховьям ключей соболюшки делали гнезда, и Генка в таких местах капканов не ставил. Он поднимался выше зоны леса – поискать сохатых или северных оленей. Последние очень любили эти укромные, закрытые от северных ветров склоны.

Он еще не выбрался на грань леса, откуда можно было осмотреться в бинокль, и шел крутоватым склоном над ручьем, время от времени поглядывая вперед, сквозь редкие уже и невысокие листвяшки. В рюкзаке приятной тяжестью болталась пара котов, и он думал, что, если сработают третьего, надо будет ободрать всех, а то уже тяжело тащить. Он всегда так делал.

Присел на камень вытряхнуть сапог. Была уже середина дня, солнце низко висело где-то за горой, и в тени подмораживало. Генка поглубже натянул лыжную шапочку, подтянул молнию куртки и стал перематывать портянки.

Юхта внизу казалась темной ленточкой, обвивающей большие камни в русле. Тальники по берегам, щетина листвяка на склонах – все облетело и осыпалось. Даже сейчас под солнечным небом было непривычное ощущение чего-то голого, неодетого и растерянного. Лес, скалы, осыпи, косматые стланики – все ждало снега. И Генка с собаками тоже ждал. Тогда бы все ожило и заговорило: прямыми лисьими строчками, волчьими нарысками по берегу в поисках аргыза, тяжелыми лосиными и оленьими вмятинами и до наглости уверенными в себе несоразмерно крупными соболиными двойчатками.