Мы едем следом. Леонидас выворачивает руль с ассиметричными осями. Диана сгорбилась на пассажирском сиденье, у магнитолы. Ногтем среднего пальца она переключает радиочастоты – бездумно, механически, как зомби.

Щёлк. Ш-шхшх. Щёлк. Ш-шхшх.

– …в эфире европейский проект…

Щёлк. Ш-шхшх.

Песни и передачи сменяются по кругу, затем сменяются снова, затем ещё раз. И ещё. И ещё. И это до безумия, до икоты раздражает.

На заднем сиденье качаются диагностики, сопит Артур Александрович и ворочается, шуршит жуткий пакет с жёлтыми розочками и десятками купонов внутри.

Неуместных, непонятных купонов.

Улица Челюскинцев, 25.

Улица Красноармейцев, 19.

Первая линия, 67.

Улица Луговая, 16а.

Пятая линия, 43.

Шестая линия, 96.

Никакой логики.

Иногда Леонидас поглядывает на меня в зеркало заднего вида. За границей отражения у Леонидаса есть черные кожаные перчатки без пальцев, чёрная кожаная куртка и джинсы с дырками, но в отражении от этой крутости не остаётся и следа. Лицо классрука напряжено, если не парализовано, руки стиснули руль. Боится, что сообщу о связи с несовершеннолетней?

Ха.

Бойся, сука, бойся.

– Артур, – Леонидас нажимает кнопку справа от руля-джойстика, и дворники замирают, – ты собираешься оканчивать гимназию?

Вместо ответа я шмыгаю носом. Когда мы останавливаемся перед светофором, профили Леонидаса и Дианы, и рдяный осьминог на её чёрной футболке, и моё лицо, руки – всё орошается красным.

– Милый друг, ты меня слышишь?

– А она?

Диана подвисает на миг, затем дёргает головой и меняет канал. Чёрная чёлка спадает на глаза и просвечивает алым, футболка сползает с плеча, обнажая бледную кожу с родинками.

– Это другое, – резко отвечает Леонидас.

Я хихикаю. Он смотрит на меня в зеркало заднего вида и качает головой в багровом окаймлении. Светофор беззвучно переключается на зелёный, мы с гулом устремляемся вперёд.

– Ты думаешь, это смешно? Это совсем не смешно. Почему ты так себя ведёшь?

Потому что тебе лет сорок, а ты трахаешь мою… мою одноклассницу.

Стиснув челюсти, я отворачиваюсь к окну. Машина несётся по бетонному путепроводу, а под нами – навстречу – мчится по железной дороге невесомый, неслышный товарняк. Поезд-призрак.

Я снова и снова мысленно повторяю адреса с купонов: Челюскинцы, Красноармейцы. Первая линия, Луговая. Пятая линия. Шестая линия.

Звучит как математическая последовательность.

– В-вот, – говорит Диана и выкручивает громкость до упора. – Зачётная песня. Это Женина группа.

«Женя»? Ах да, Евгений Леонидович у нас «Женя». Меня сейчас стошнит. Или из моих ушей хлынет кровь. Или я оторву собственную голову и забью кого-нибудь ею до смерти.

В динамике взрёвывает тяжеленная гитара, дубасят барабаны и хрипит о потерянный любви мужик. Голос у него такой, будто без анестезии ему вырезают щитовидную железу.

Напоминает постгранж или постпанк или ещё что-то «пост». Я зажмуриваюсь и тону в этом шуме, как в толще грязной воды.

– Н-нравится? – робко спрашивает Диана. Её чистый голос с трудом прорывается ко мне.

– Нет.

Я прислоняюсь виском к холодному стеклу и, моргая, борясь с сонливостью, рассматриваю безлюдные ночные улицы. Фонарь. Аптека. Луна. Подъезд. Подъезд.

Мусорка.

Луна.

Челюскинцы.

Красноармейцы.

Три линии.

Луговая.

Три линии.

Сердце ёкает.

Три аптечных пункта на линиях Афгана. Три аптеки. Три. В районе, где Веронику Игоревну видела Симонова и где Веронике Игоревне делать нечего.

– Что же ты слушаешь? – интересуется Леонидас. В вопросе слышится вызов. – Басту, Монеточку?

Я ещё перевариваю «три линии» и не отвечаю.

– Милый друг?..

– Классический финский рэп.