Сергий с лица сменился, подступил к дерзкому отроку – у того ещё пух на щеках, ровно у птенца неоперённого.

– А ещё что знаешь? – спросил, однако же, смиренно.

– Да всё про вас ведомо! Молельниками прикидываетесь, с крестами ходите! Аллилуйю поёте. На своих же тайных ристалищах мечами машетесь да ножами пыряетесь! И рычите по-звериному. Или кулачной силой меряетесь или, за кушаки схватившись, дерётесь заместо любви братской. Имя ваше известно: не монахи вы – араксами меж собой прозываетесь!

Послушал такое игумен и попытать вздумал конокрада, страху навести, дабы с испугу признался, кем заслан монастырские тайны выведывать.

– Порвите его конями, – велел он и отступил. – Больно уж глаз лихой и язык долгий.

Ловчие иноки сначала к ногам верёвки привязали, концы к сёдлам приторочили. И лишь потом связующие ремни пересекли и, сдёрнув конокрада на землю, натянули постромки. Рвать с ходу не стали, более приготовлениями пугали, выжидали милости игумена и всё назад озирались. Но конокрад, поверженный и распятый за ноги, дерзости своей не укротил, пощады не просил; напротив, ещё пуще взъярился, засветились волчьи глаза цепенящим зелёным огнём:

– Добро, а давай потягаемся! Рвите!

Выгнулся, ухватил лапищами своими ножные растяжки. Иноки, должно быть, не только сведомыми были в ловчем промысле, умели и казнить, как принято в степном Дикополье. Сдали назад, ослабили верёвки и, резко пришпорив коней, взяли с места в галоп, в разные стороны и на рывок. А конокрад вдруг выдохнул громко да в свою очередь дёрнул постромки на себя. Вроде и не шибко, словно балуя, однако оба коня рухнули набок, чудом не задавив седоков.

Тут и Сергий его хохот услышал. И будто взбеленился, возгневался:

– О пень рвите ирода!

Павшие лошади вскочили, ушибленные всадники, кряхтя, сёдла поправили, сели верхом и уж было повезли оборотня по двору галопом, пропуская между собой листвяжный высокий пень. Ещё бы миг, и впрямь порвали, но тут на пути возникла невысокая фигура старца в холщовом вольном подряснике, с двумя посошками. Шёл калеченный, едва полусогнутыми ногами перебирая и никак воли своей не выказывая. Однако кони разом осадили прыть, встали и словно в стену уперлись.

Конокраду три сажени оставалось до пня ехать.

Отшельник редко являлся из келейки своей, тем паче на глазах братии. Многие думали, увеченный старец и ходить-то не может; тут же явился на подворье, качается, но идёт – само по себе невидаль!

Встал возле оборотня, согнулся, опершись подмышками на посошки.

– Чей будешь, гоноша? – спросил шелестящим, ветреным голосом. – Из каких далей занесло?

Разбойник пыл свой дерзостный поубавил, взор яростный пригасил.

– Ничей! – огрызнулся с заглыхающим вызовом. – Сам по себе. Вольный!

Ослаб никаких чувств не выказал, будто ничего иного и не ждал.

– Верно, признал засапожник, – заключил. – Искусился…

Конокрад верёвки подтянул к себе, снял удавки с лодыжек и на ноги вскочил. Тут сначала Сергий, за ним и вся братия подтянулась. Стоят поодаль, стригут глазами, дабы не удумал какой пакости – стрекача дать или, хуже того, напасть. Кудреватый с кнутом на изготовку…

– Пускай одёжину дадут, срамоту прикрыть, – неожиданно молвил пленник, отводя взор.

– Дайте ему покров, – велел старец. – Коль волчий утратил.

На оборотня вместо одежды дерюжку накинули. Тот завернулся и лишь тогда прямо взглянул.

– Чего вам надобно от меня?

– Из каких мест к нам прибежал? – миролюбиво спросил Ослаб. – Не видывал ещё эдаких ражных в здешних краях. Ни старых, ни малых…

Покуда нагим стоял, вроде спеси поубавилось в молодце, а тут вновь приросло.