Оторопел на миг гоноша, проморгался – нет! Не зверь, человек, и весьма юный, телом невелик, сам словно из тумана соткан…

– Эй! – закричал братии, забыв имена. – А разбойный зверь-то где?! Куда дели?!

Те же неслись без оглядки, однако на голос завертели головами, сдержали коней. Кудреватый подъехал, глазам же всё ещё не верит, дотянулся и на ходу рукою молодца пощупал: тёплый, живой, под тонкой кожей сырые да мокрые жилы, ровно кремнёвые желваки ходят. И хоть бы шерстинка на теле! Если не считать густого юношеского пуха на лице.

Иноки вовсе встали и тоже таращатся на молодца, рты разинули.

– Где добыча? – всё ещё пытал их отрок, сам немало дивясь. – Проворонили волка, олухи!

Отроку дай только покуражиться над старшими, над иноками бывалыми, тем паче заслуженно, поделом.

Тут один из ловцов отшатнулся так, что и конь под ним попятился.

– Оборотень! С места не сойти – волкодлак!

Кудреватый склонился пониже над молодцем: в подбрюшье у него два багровых следа, третий затылок расчеркнул. Да и по лодыжкам попало, когда уже под сетью с лап валил…

– Не промахнулся! – заметил с дрожащей гордостью. – А как на рану крепок!

Ловцы дар речи утратили, стоят, глазами хлопают, оторопь берёт. Они вдвое старше были, поэтому Кудреватый от вида оборотня сник и теперь будто защиты у иноков просил:

– Что делать-то станем, братия? Слыхом слыхивал, видом не видывал…

– У нас оборотней конями рвут, – наконец-то подал голос один. – Сразу, как обернётся…

– В моей стороне – деревами, – настороженно отозвался другой. – Берёзы сгибают и к ногам вяжут. И чтоб до восхода поспеть…

А притороченный молодец ворохнулся, сам приподнял голову и замычал сквозь прикушенную струну. Взор ещё волчий, зелёный, да глаза уже кровью наливаются. Ловчий гоноша отвернулся, дабы чертовщиной не бередить душу.

– Нам-то как поступить?

Лукавые иноки лишь переглянулись, скуфейки на брови надвинули:

– Охота под твоим началом, тебе и рядить, отрок.

– Добро, свезём игумену! – решил Кудреватый. – Велел во всяком виде доставить, живого и не увеченного.

Оборотень попытался струну выплюнуть, но хитрая удавка лишь туже смыкала челюсти. На сей раз не мычал, зарычал по-волчьи, сказать что-то силился.

– Тогда едем скорей! – всполошились иноки. – Покуда солнце не встало!

До подворья полверсты оставалось, однако пока скакали, оборотень вязки на руках расслабил, на ногах ремни почти уж рассупонил, того и гляди вырвется. Сняли со слеги, затянули узлы потуже, поперёк седла положили, да ещё руки и ноги под конским брюхом сыромятиной стянули. Так и въехали на подворье. А пленник дошлый, стал ремень на запястья накручивать и тем самым настолько сдавил грудь лошади, что дыхание у неё перехватывает. Сам худ, но силища в руках явно не человеческая! Жеребец уж хрипел и качался, когда миновали ворота обители, бока ходят – роздыху нет. Ещё немного, и задавил бы коня на скаку!

Однако в монастырском остроге разбойник осмотрелся и присмирел вроде, особенно когда увидел игумена с братией, вышедших ловцов встречать. Размотал сыромятину с рук и обвис.

Кудреватый спешился – и к настоятелю, да с ходу ему выпалил, дескать, изловили волка, он же человечий образ принял – оборотень! Сила нечистая!

И тут пленник дубовую струну толщиной в вершок перекусил! Выплюнул и не волком зарычал – ругаться стал, голосом гоношистым, ломким, петушиным:

– Псы вы долгогривые, а не иноки! Зенки-то свои разуйте, кого споймали! Сами оборотни! С виду ангельского чина, а под рясами шкуры волчьи! Будто не знаю вашего нрава лукавого!