Зависть к молодости, силе, красоте еврейчика постепенно наполняла его желтой изжогой раздражения. С другой стороны, наблюдая дремучую наивность Аарона, Франц-Иосиф предвидел многочисленные шишки и, будучи по натуре человеком добрым, жалел парня.

Из Чернобыля они выехали ранним утром, чтобы попасть в Киев до темноты. От Припяти волнами накатывались запахи утренней воды и мокрых лип, ветерок сдувал росу с ветвей придорожных ветел прямо на коляску. Шапиро скрючился на сиденье, точно смертник, ожидающий шагов в коридоре в ночь перед казнью. Еще бы, Франц-Иосиф слышал бабий вой, с которым его провожали. Так плачут на похоронах по умершему. Видимо, по обычаям этого племени юноша, отбывающий в армию, превращался в покойника.

От Чернобыля до Киева без малого сто тридцать верст, день дороги, и весь этот день Франц-Иосиф, как мог, пытался успокоить юношу. И хоть он сам до ранения успел прослужить в армии без году неделя, сразу угодив под Плевну, удивительный оптический прибор его памяти произвел серьезную нивелировку событий. Дорвавшись до терпеливого и – главное – неискушенного в армейских делах слушателя, Франц-Иосиф целый день запоем рассказывал о службе.

Честно говоря, он просто пересказывал слышанные от других истории из солдатской жизни. Описывал Скобелева, несущегося на белом коне в самую гущу сражения, и себя самого, верного спутника Белого генерала.

Спустя два часа Аарон размяк, спустя три начал успокаиваться, а на подъезде к Киеву пришел в нормальное расположение духа. И тут большой город навалился на него, как медведь на зайчика. К счастью, до отправления поезда на Петербург оставалось не так много времени, и Киеву пришлось разжать свои объятия. Спустя четыре часа Франц-Иосиф и Аарон уже сидели друг напротив друга в качающемся вагоне, наблюдая в окно проносящиеся мимо виды, окрашенные оранжевой краской заката.

Поезд поразил Аарона больше Киева. Вернее, два впечатления, наложившись друг на друга, ошеломили провинциала. Восторг и удивление сменила подавленность, и Франц-Иосиф решил, что настало время ужина.

– В армейской кухне нет таких разносолов, – иронически произнес он, наблюдая, как Шапиро вытаскивает из заплечного мешка сверток с едой. – Щи да каша – пища наша, – назидательно произнес он, извлекая из своего мешка бутылку водки и нехитрую закуску. – А про свою еврейскую еду забудь и думать.

– Я знаю, – грустно ответил Аарон.

– Вот сейчас возьмем по стакану, и сразу все наладится, – пообещал Франц-Иосиф, откупоривая бутылку.

– Я не пью.

– Нет такого, – возразил Франц-Иосиф. – На флоте все пьют, каждый день отчизна наливает. Привыкай!

Аарон послушно выпил, моментально захмелел и через четверть часа уже спал, повернувшись лицом к стенке. А Франц-Иосиф еще долго сидел, уставившись в темноту за окном, не торопясь, в охотку и с удовольствием опустошая бутылку.

На вокзале в Петербурге и по дороге к Старо-Калинкиному мосту, откуда уходил катер на Кронштадт, Франц-Иосиф все время поглядывал на подопечного. Он явно ожидал гримасы восторга и удивления, но Аарон собрался с духом и, хотя Петербург его потряс больше, чем Киев и поезд вместе взятые, виду не подавал. Не очень-то приятно, когда на тебя смотрят свысока и каждое проявление восторга сопровождают снисходительными репликами.

При виде реки его напускное спокойствие словно ветром сдуло, а когда катер, покачиваясь на волне, вышел из Фонтанки и, направляясь к Кронштадту, двинулся прямо в глубину Финского залива, Аарон просто онемел. Он застыл возле левого борта, вцепившись в поручень, с выражением такого восторга на лице, что стоящий рядом офицер спросил: