Здесь, как всегда, было много русских. Тогда, в тысяча девятьсот шестом году, русских в Ницце принимали с распростертыми объятиями. Россия задыхалась, прося кредиты у Франции, но приезжие господа сорили деньгами, создавая впечатление, что в России, должно быть, и тротуары вымощены золотом.

Подполковник Згурский, прибывший для поправки здоровья и полного излечения от ран, смотрел на отдыхающих, точно на пришельцев с другой планеты. Казалось, только вчера отряд генерала Горбатовского, в котором ему выпала честь быть начальником штаба, отказавшись признать сдачу крепости Порт-Артур, штыками прорвался сквозь окружение и ушел на соединение с русской армией. Три недели пути, снег в пять аршин, сухари да растопленный в ладонях снег. И, конечно же, перестрелки, марш-броски – почти безнадежная попытка обогнать марширующую за плечами смерть. Ушло без малого четыреста бойцов, добралось до русских позиций чуть более семидесяти – раненых, обмороженных, еле живых. Тогда он отказался идти в госпиталь и оставался в строю вплоть до подписания унизительного, навязанного американцами мира.

Сердце молодого подполковника наполнялось болью. Как и многие собратья по оружию, он твердо верил, что армии не дали победить, ударили ножом в спину, заставив прекратить боевые действия в момент, когда следовало начинать ломить силой силу. Скорбь и обида стали тем горше, когда вернувшийся в Санкт-Петербург генерал Стессель – виновник сдачи Порт-Артура – подал в суд на генерала Горбатовского за ослушание приказа. «В Российском Уставе нет приказа капитулировать!» – взорвался на суде Горбатовский. Очень скоро сам обвинитель превратился в обвиняемого, был осужден, приговорен к смертной казни, затем, с учетом прежних заслуг, к десяти годам крепости, а потом – и вовсе помилован государем.

После слушаний в суде Згурскому удалось испросить себе годовой отпуск – уехать в Ниццу лечить раны. Более душевные, нежели телесные. Ему было холодно. Постоянно холодно. Странное ощущение – внутри пылало огнём, а он не мог согреться даже здесь, на золотом песке Лазурного побережья. Часами этот странный русский бродил вдоль берега – с тяжелой, залитой свинцом тростью, разминая кисть и расхаживая простреленную во время прорыва ногу. Там, на залитой солнцем набережной, он и увидел ангела, невесть для чего, каким-то божьим попущением спустившегося на земную твердь. Вернее, не увидел – буквально наткнулся, вновь блуждая мыслями по заснеженным тропам древнего царства Силла[11].

– Прошу извинить меня, – успевая поддержать стоящую у парапета девушку, которую он едва не сшиб, сконфуженно вымолвил Згурский. – Задумался, знаете ли…

– Не стоит извинений. Вы русский? – барышня улыбнулась и распахнула глаза ему навстречу.

Згурский не мог объяснить, что произошло в тот момент. Ему стало тепло. Ему стало хорошо, легко и как будто – он не мог найти подходящего слова – воздушно.

– Подполковник Згурский Владимир Игнатьевич, – отрапортовал он, чувствуя, как нелепо, по-солдафонски звучит его слова.

– Кречетникова Татьяна Михайловна, – чуть присела в реверансе девушка.

Згурскому вдруг захотелось подхватить ее на руки, сказать, что ангелам не подобает делать реверансы, подхватить и нести туда, куда она скажет, хотя бы и в горние выси, за облака, где и обитают такие ангелы.

– Ой, как хорошо! А мы с папенькой только-только приехали. Он пошел в гостиницу договариваться, а я – морем любуюсь, – будто старому знакомому рассказывала Татьяна Михайловна, и Згурский понял, зачем он выжил там, где порою думалось, что выживать не стоит.