Чего чует?

- Отвечай! – велела она и по носу ладонью мазнула. – Не тяни время… и без того умаялись уже.

Голос ее я узнала, тот самый, скрипучий, точно ставни несмазанные.

- Тише, деточка, - старушка к ней и не повернулась. – Не видишь, девушка оробела. Пусть успокоится, придет в себя… а ты, милая, не чинись, ближе подойди.

И пальчиком меня поманила.

Пальчики тоненькие.

На них – колечки с каменьями, на каждом по два, а то и по три, и каменья переливаются, искрятся. Я только и сумела взгляд отвести, у самого стола оказавшись.

Это что такое было?

- Не сердись, Берендеева дочь…

- Внучка, - поправила я.

- Берендеева внучка, - старушка вновь усмехнулась, да только глаза ее не отжили. – Я лишь хотела избавить тебя от ненужных страхов…

- Я не боюся…

- Вот и ладно. Тогда, будь столь любезна, подай бумаги Мирославе.

И девка со скрипучим голосом руку протянула. У нее перстенек был только один, да и тот без камня, простое колечко на мизинчике.

Папку с бумагами, мне врученную, я протянула не без опаски. Видно же, что характера сия девка самого препаскудного. А ну как учинит какую каверзу?

- Зослава… Вильгельминовна, - сказала девка, пролистав мои бумаги. – Из села Большие Барсуки… Божиня милосердная… Большие Барсуки…

И перекривилась, будто бы чего непристойного прочла. А что? Село как село. Немаленькое, за между прочим. У нас и храм свой имеется, и гостинный дом, в котором, правда, гости случаются нечасто, затое есть где собраться и старикам, и молодым зимою, гистории всякие послушать, песни попеть или в игры сыграть…

- Напрасно, Славонька, кривишься, - сказала старушка, в голосе ее ледок зазвенел. – Не всем же столичною родней хвастать.

Мирослава вспыхнула.

- Дамы, - мужчина покачнулся, а мне подумалось, что ежели он вдруг повалиться вздумает, то стол энтот его не выдержит, хоть и дубовый, солидного виду. – Давайте уж делом займемся. А вы, девушка, кладите руки на шар.

И пальцем ткнул в энтот самый шар, выточенный из того же камня-стекла. Был шар невелик, с телячью голову, да только холодком от него тянуло крепко.

Руки? Так и отморозить недолго.

- Не надо бояться, деточка. Мы лишь измерим уровень твоей силы.

Да не боюся я! Не пужливая уродилась. И шар обеими ладонями накрыла.

- Хорошо. А теперь глаза закройте.

Закрыла.

- И попытайтесь его согреть.

От это дело не из легких. В руках – не шар, живая поземка, которая за руки эти кусает, пробивает кажный пальчик сотнею игл. И бросить бы, да только я бросать дело на половине не привычная. Шар сжала, зубы стиснула.

Согреть?

Согреет.

Жар рождался внутри.

Как в кузнечной печи… как в черной яме, в которой ходит болотная руда, прежде, чем прольет слезы сырого железа… и этот жар плавит меня саму.

Одолеть норовит.

Да только не на ту напал. Я губу закусила, верно, до крови, потому как стало во рту солоно. И шар треклятущий держу, лью в него новорожденное пламя. Тесню холод…

- Достаточно, - раздался над самым ухом глухой рокочущий голос. – Мирослава, отметьте, пожалуйста, что испытуемая подняла планку до седьмой ступени… даже восьмой.

- Седьмой, - упрямо проскрежетала Мирослава.

- Если вам так будет легче.

Я глаза открыла.

Шар был… желтым? Янтарным. Да с переливами…

- Восьмой, седьмой… - проворчала женщина в чернобурках и, вытащив из муфты руку, поднесла ее ко рту. – Какая разница… для целительницы и третьей хватит. Заканчивайте уже… собеседоваться.

Говорила она томно, негромко, однако же на слух Зося не жаловалась.

- А я не к целителям пойду, - руки жгло, и ладони покраснели, будто бы я их и впрямь в печку сунуть глупость имела.