Да, не дело это, рабам бывшим пред царские очи являться.

И как дерзнул?

Обыкновенно.

- Многих лет тебе…

…желтолиц. И глаза прикрыты. Сидит не царь – статуя восковая, гниловатая. У ног его жаровня кадит. За спиною – магик бледнолицый, незнакомый встал, положил руку на плечо царское, да так, что пальцы самое шеи касаются, и силою поит дряблое тело.

Огонь знает.

От огня не скроешь немощь такую.

Да и нынешняя болезнь – ни для кого не секрет. И будь воля царская, не встал бы он ныне с перин, да и вовсе глаз бы не размыкал, лежал, маялся нутром, которое будто бы углями набито. Жарят, мучут, и ничто, никто не в силах от этое муки избавить.

Но разве дозволено царям болеть?

Нет.

Вот и позволил поднять себя. Отереть водой заговоренной, травяными отварами, которые приглушили запах тела. Обрядить в рубахи тонкие полотняные. Обвесить низками амулетов, а после и в одежу золотую заковать, которая жестка, что панцирь.

И держит.

Только и надобно, что сидеть с видом прегорделивым. А остальное уж она сама…

- …и да продлится царствие твое на годы… - сказал Арей.

Царица усмехнулась.

- Разогни шею, боярин, - сказала она и рученьку подала, небывалая милость. Не для того, чтоб разогнуться мог, но затем, чтобы поцеловал, как сие за границею водится.

Бела рученька.

Драгоценной нитью обвита.

На пальцах перстни-перстенечки сияют, переливаются радугой. И в каждом сила своя сокрыта.

- Рада, что случилось нам ныне поступить, как сие велят Правда и совесть, - голос царицы нежный над двором звучал и так, что распоследняя ворона слово каждое слышала. – И жаль лишь, что опоздали мы… уж не держи зла, боярин.

Усмехнулась уголками губ, мол, если и держишь, то при себе, сделай уж милость и без того зла в палатах царских не счесть.

- И я рад, матушка, - Арей ручку отпустил.

А глаза ее видели, что лжет. Он и не собирался скрываться, притворяться, будто бы рад этой милости. Исполнит, что велено, но и буде…

- Вот и чудесно. Все мы ныне рады…

Насмешничает.

Вона, бояре стоят, шелохнуться не могут, не иначе как от буйное радости, от которой того и гляди лопнут.

- Не прервется древний род… отец твой верой и правдой царю служил. И ты послужишь. Готов ли ты, боярин, присягнуть своему царю и земле?

Арей преклонил колени.

И принял жертвенный клинок, который поднесли на серебряном блюде, на шелковом покрывале. Старое железо, еще из болотной руды вареное, заклято давно, но чары не истончились. И значит, на крови его заговаривали, не иначе.

Клинок скользнул по запястью.

И кровь полилась в подставленную чашу, наполнила ее до половины.

- Я… клянусь… - слова слетали легко, даром что ли повторял Арей эту присягу не раз и не два, хотя и давно, когда еще мечтал стать равным.

- …служить, не щадя живота своего, земле Росской…

Стал.

Камень, кровью омытый, нагрелся, засиял белым светом, и значит, была клятва сия принесена от чистого сердца.

Земле Росской… и тому, кто землю сию бережет. Царю стало быть. А ведь про него, желтоглазого, едва живого, в клятве ни словечка.

Но разрезанное запястье Арей перехватил платком шелковым. Оно-то само затянется, однако не след нарушать обычай. И так во все глаза глядят.

И набираются спокойной лютой ненависти.

А где же… вон стоит Ксении Микитичны батюшка, еще крепкий старик. Его и стариком-то назвать язык не поворачивается. Высок. И шапка бобровая, перетянутая атласною лентой, делает его еще выше. Шуба на плечах соболиная, с подбоем. Борода рыжа, без седины… и посох с навершием алого камня на дубину похож. Он бы эту дубину аккурат на голову Арееву и опустил.