Прокурор и особенно пресса подавали дело Ковнера как еврейское преступление[52]. Но вот перед нами русские герои повести вовлечены в аналогичные деяния. Стали совершенные поступки праведнее? Охарактеризуем ли приписанные этнически русским героям действия заведомо невозможными, поскольку люди их положения так себя никогда не ведут? Единственно возможные ответы на оба вопроса – нет. И действительно, разрушают жизнь и репутацию доверившегося человека, сбегают за границу с любимыми не только Ковнер с Кангиссер, но и Анна Каренина с Вронским.
Еврейское и нееврейское, биографическое и вымышленное переплетены друг с другом у Ковнера теснейшим образом. Автор последовательно одевает своих героев в несвойственные им (по активным в обществе стереотипам) социальные и нравственные одежды. Ковнер, как кажется, продолжает тему, некогда поднятую в письме к Достоевскому: «Чем Губонин лучше Полякова? Чем Овсянников лучше Малькиеля? Чем Ломанский лучше Гинцбурга?»[53] В 1870-х годах Достоевский не нашел серьезных аргументов для ответа на этот вопрос:
…почтенный корреспондент сопоставляет несколько известных русских кулаков с еврейскими в том смысле, что русские не уступят. Но что же это доказывает? Ведь мы нашими кулаками не хвалимся, не выставляем их как примеры подражания и, напротив, в высшей степени соглашаемся, что и те и другие нехороши[54].
Образы и судьбы героев повести «Около золотого тельца» демонстрируют, что национального характера как чего-то устойчивого и непреодолимого нет, а Volksgeist – красивая и удобная концепция для оправдания ксенофобии и дискриминации. Ковнер последовательно отказывается возлагать ответственность за преступления на социальные группы. Зарецкий и Роше совершают дурные поступки, поскольку они лично приняли плохие решения. Выбор того же Зарецкого не проистекает из того, что он – банкир, богач, из глухой провинции, выбрался из грязи в князи и т. д. и т. п. Виноват он в том, что не сумел совладать с собой. На его месте мог бы оказаться любой, конечно, и этнический еврей тоже (большие деньги и неограниченная власть коверкают любого человека). Например, высокомерие, демонстрационная образованность при ее поверхностности, жадность, эгоизм, которые в повести характеризуют русского Зарецкого, в мемуарах Ковнер приписывает родному дяде:
В то время как все евреи в Вильне считали его в высшей степени щедрым и великодушным благотворителем, так как ни одно общественное дело не обходилось без его помощи, – дядя с ближайшими родными был крайне жесток и высокомерен, никогда их у себя не принимал и даже не удостаивал их разговором[55].
Только упомянутые человеческие качества – как и любые другие – не имеют прямого сопряжения с этничностью.
Свойственная Ковнеру «кража идентичности» – присвоение русских культурных масок, ряжение русских героев в еврейские маски – уже отмечалась[56]. Что интересно, подмеченный исследовательницей принцип фактически конституирует всю систему письма этого литератора, художественную, эгодокументальную, публицистическую. С одной стороны, перед нами следствие биографических обстоятельств – травмирующего опыта бегства из своей еврейской семьи в Вильне, ареста и суда на старте литературной карьеры в Петербурге. Ковнер как бы ищет альтернативы, пишет о том, как еще могла бы пойти его жизнь