– Ну что же! Почему вы молчите? – спросила королева.

– Что это за шум? – спросил Филипп и повернулся к потайной лестнице.

Послышался голос, кричавший:

– Сюда, сюда! Еще несколько ступенек, ваше величество!

– Голос господина Фуке! – сказал д’Артаньян, стоявший близ королевы-матери.

– Господин д’Эрбле, должно быть, недалеко, – добавил Филипп.

Но он увидел то, что совсем не ожидал увидеть так близко.

Все глаза обратились к двери, в которую должен был войти господин Фуке. Но вошел не он.

Страшный крик раздался сразу из всех углов комнаты, мучительный крик короля и всех присутствовавших. Никогда еще человеку, даже с удивительной и чудесной судьбой, полной необыкновенных приключений, не дано было видеть зрелище, подобное тому, которое в этот момент являла собой королевская спальня.

Через полузакрытые ставни проникал неяркий свет, смягченный большими бархатными портьерами на тяжелой шелковой подкладке.

Глаза присутствовавших мало-помалу привыкли к этому мягкому полумраку. Даже при таких обстоятельствах ни одна из окружающих подробностей не ускользает от внимания, и все вновь появляющееся кажется таким ярким, будто оно освещено солнцем.

Это случилось, когда, откинув портьеру потайной двери, появился бледный и нахмуренный Людовик XIV. За ним показалось строгое и печальное лицо Фуке.

Королева-мать, державшая за руку Филиппа, увидев Людовика, вскрикнула в ужасе, как будто она увидала призрак.

У принца, брата короля, закружилась голова, и он лишь молча переводил глаза с короля, которого он видел прямо перед собой, на короля, рядом с которым он стоял. Принцесса Генриетта сделала шаг вперед, думая, что она видит отражение своего деверя в зеркале.

И действительно, это было так похоже на зеркальное отражение.

Оба короля, взволнованные и дрожащие (невозможно описать ужас, охвативший Филиппа), со сжатыми руками, злобно смотрели друг на друга, и глаза их были как кинжалы, вонзившиеся глубоко в душу. Молча, задыхаясь, наклонившись вперед, они, казалось, готовились к яростной схватке.

Удивительное сходство двух лиц, движений, фигур, вплоть до сходства в костюме, так как волею случая Людовик XIV надел в Лувре лиловый бархатный костюм, – это полное подобие двух принцев окончательно перевернуло сердце Анны Австрийской. Однако она еще не угадала правды. Бывают такие несчастья в жизни, которые никто не хочет принять, предпочитая поверить в сверхъестественное, в невозможное.

Людовик не предвидел таких препятствий. Он думал, что стоит ему войти, и он будет узнан. Он ощущал себя живым солнцем и не мог допустить мысли о своем подобии. Он не представлял себе, чтобы факел не погас в тот момент, когда воссияет его всепобеждающий луч. Поэтому при виде Филиппа он, быть может, ужаснулся больше всех, и его молчание, его неподвижность были как бы предвестниками яростной вспышки гнева.

Но Фуке! Мог бы кто-нибудь описать его волнение, его оцепенение при виде живого портрета его властелина? Фуке подумал, что Арамис был прав: узурпатор был королем такой же чистой крови, как и другой, и надо было быть безумным энтузиастом, недостойным заниматься политическими делами, чтобы отказаться от участия в государственном перевороте, который с такой ловкостью произвел генерал ордена иезуитов.

Все произошедшее в душе Фуке осталось незамеченным присутствовавшими. Прошло пять минут – пять веков, и оба короля и члены их семейства немного перевели дух.

Д’Артаньян, прислонившись к стене напротив Фуке, вглядывался перед собой и недоумевал. Он не мог сказать сразу, почему он усомнился, но он знал, что прав в своих сомнениях и что эта встреча двух Людовиков XIV объясняет все то, что было так подозрительно ему последние дни в поведении Арамиса.