Он говорит:

– Простите, можно воспользоваться вашими… эээ… удобствами?

– Прямо и налево.

Он идет, попадает в кладовку. Чемоданы, тазы, старые кастрюли. Выходит. Нашел сортир. Непонятно, где свет. Чиркая спичками, писает. Дергает за фаянсовую грушу. Воды нет. Он снова идет в кладовку, берет кастрюлю, идет на кухню набрать воды, чтобы смыть свою мочу. В кухне старуха жарит котлеты. Котлеты горят, плохо пахнут, она лениво льет постное масло на сковороду.

Он набирает воду, возвращается в сортир, но вместо этого попадает в спальню. Там какой-то мужчина в пижаме занимается гимнастикой, машет зелеными гантелями. У него потная лысина. На кровати сидит полуголая женщина и смеется.

Визитер отступает, выходит в коридор, спотыкается о мальчика на деревянной лошадке, проливает воду. Выходит работница-племянница и кричит: «Манюся! Заодно и пол вымоешь!» С антресолей – оказывается, квартира как будто двухэтажная! – спрыгивает девчонка с ведром и шваброй.

Визитер несет кастрюлю обратно в кладовку, на место поставить. Работница-племянница входит следом. «Значит, вы не горничная, как мне сначала показалось?» – спрашивает визитер. «Ничего-ничего не значит», – говорит она.

Вдруг раздается громовой бас: «Кто зассал туалет?! Мер-рзавцы! Зас-сцики!»

– Тссс!.. – шепчет она, прижимается к нему и лезет рукой ему в штаны. Они быстро совокупляются.

– Тебе хорошо? – спрашивает он, застегиваясь.

– Меня тошнит! – отвечает она. – То есть я беременна. От тебя, мой муж, отец моих будущих детей. Оставайся здесь. Я устрою тебе коечку. А потом пропишу тебя на этой площади. Я рожу, и мы отсудим у этого болвана пару комнат. Ты же начинающий писатель? Надо ведь с чего-то начинать…

– А я всё о Сашеньке думаю, – сказала Наталья Ивановна. – Господи, как всё ужасно несправедливо. Если бы я тогда могла отдать свою жизнь…

Разговор шел в больничной палате. У постели Натальи Ивановны сидела ее дочь Надя. Она сказала:

– Сашенька давно умер, всё, хватит.

– Но почему…

– Он был неизлечимо болен, – сухо сказала Надя. – Ты нам и так всё отдала. Всё, что могла. Хватит. Никто не виноват. Ты уж точно не виновата.

– Но почему ты меня не пустила лететь на похороны?

– Ты была нездорова. Мы тебя берегли.

Ужасная история, правда.

Надя вдруг вышла замуж за американца в двадцать восемь лет. Надин отец уже умер к тому времени. Сначала Надя не требовала свою долю наследства: она у мамы была единственная, и вообще они жили не разлей вода. Но как только наклюнулся брак и Америка – тут же намекнула, что надо разобраться. По-честному, по-семейному. Потому что по закону ей причиталась одна четвертая, но она уговорила отдать ей половину, а фактически – пять восьмых. У матери оставалась большая двухкомнатная квартира на Гончарной набережной, в очень лакомом доме. Надя предлагала эту квартиру продать и купить две квартирки поскромнее. В одной жить, другую сдавать, а деньги – половину самой проживать, а половину отдавать ей, Наде.

Наталью Ивановну передернуло от такого напора.

Надя родилась 30 сентября, и ее назвали Надеждой еще и со смыслом – хотелось, чтоб она исполнила все родительские мечты, чтоб стала красивой, образованной, блестящей, богатой, – вкладывали в нее все силы, просто молились на нее, отец звал ее Santa Esperanza, и вот вам исполнение всех надежд. Холодная, жесткая, ищущая выгоды. Готовая выселить мать из родного гнезда ради пятисот долларов в месяц!

Наталья Ивановна сказала нечто вроде: «Потерпи, душа моя! Дождись моей смерти», – и они не перезванивались года три. Потом родился внук Сашенька, и Надя его даже один раз привезла в Москву, показать бабушке.