Понимал ли благочинный, что такое дикость? Это заселиться в дом человека в день, когда он погиб, мыться его мылом, бриться его лезвием и нежиться на его пуховой перине. Под напором ветра голос благочинного ослаб до тоненького беспомощного писка.

– Прохаживаясь по деревне, я заметил, что гулянье у Нового креста уже… в разгаре. Много пьяных. И они частенько… э-э… задирают лапу? Так это у них называется? Ангельский хлеб, драконье молоко[11]. И сейчас только полдень.

Поссать, думал я, вот как это у них называется, и тебе-то какое дело.

Он глядел на меня, стараясь, насколько мог, изображать симпатию и участие:

– Да, Джон, ваша паства переживает трудные дни, но это не извиняет непристойное поведение.

Благочинный ни о чем не спрашивал, и мне не было нужды отвечать.

– Уверен, вы не допустите, чтобы ваши прихожане повели себя как те итальянцы, о которых я рассказывал. Или хуже того, как те французы.

Мы дошли до южной двери, и я повернулся к нему лицом:

– Полагаю, ничего подобного нам не грозит, многие из нас апельсина отродясь не видывали.

Я взял его руки в свои, легонько пожал их и отпустил. Он окинул меня взглядом встревоженным и тем не менее тусклым (только благочинный на такое способен) – что бы я ни сделал и ни сказал, все было не то, чего он от меня добивался. Тогда он обнял ладонями мое лицо, сомкнув их в бережном касании под моим подбородком:

– Поглядите-ка, эти точеные скулы, красивый горделивый нос, глаза серовато-карие, цвета клетки висельника[12], и дымчатые, как потухший костер. Есть в вас что-то от француза, сказал бы я. Нам надо быть поосторожнее.

Он смотрел на меня с робким злорадством – взгляд человека, пока не освоившегося во власти и не наловчившегося применять ее во вред. Я упорно молчал, и он нажал большими пальцами на впадинки под моей челюстью. И сдавил мне горло, но так, чуть-чуть. Болезненное место эти впадинки, пальцы мои никогда их не касались. Это было насилие, полное нерешительности, и вскоре благочинный уронил руки.

– Вероятно, я слишком много думаю, Рив, – сказал он, потирая уголки глаз и тем самым давая понять, сколь тяжкое бремя – думать. – Некоторые мои мысли следует игнорировать, некоторые – нет, а третьи… даже сам не знаю. К примеру, если тело Ньюмана видели у павшего дерева рядом с Западными полями спустя три дня после того, как он утонул, а его рубаху нашли не на ее хозяине, но в каких-то камышах, то почему рубаху унесло немного дальше, чем тело? И как она свалилась с него, кстати? Одновременно ли эти две сущности напоролись на кривую ветку и был ли утопленник облачен в рубаху? Либо они плыли врозь и достигли того места с разницей в день, два, а то и в три? В этом случае обнаружение рубахи и тела на столь близком расстоянии друг от друга представляется довольно странным стечением обстоятельств. Хотя, конечно, всякое бывает.

Высказавшись, он снова зашагал, сцепив ладони за спиной, и этот “замок” легонько постукивал по его заду, обтянутому сутаной. Он опять погрозил мне острым кинжалом – своими подозрениями – и опять вложил его в ножны.

– Ньюман выкупал у Тауншенда землю, верно? – спросил он, оборачиваясь ко мне.

– Если память мне не изменяет, мы говорили об этом много раз и ответ вам доподлинно известен.

– Знаю, знаю, я испытываю ваше терпение. Но чем больше мы говорим, тем труднее мне выбросить это из головы. Ньюман выкупил… сколько? Две трети угодий Тауншенда? Ньюман становился богаче, Тауншенд беднее. Словом, у Тауншенда были причины желать ему смерти.

Он пожал плечами, недоверчиво покосился на меня, а затем направился прочь, семеня в тесной сутане и отгоняя рукой ворону, даже не помышлявшую на него нападать.