– У-у… синяк будет! Ты что творишь-то? Как я теперь мамке покажусь, с фингалом? Она же придирками замучает, решит, что я снова с деревенскими подрался!

Я уставилась на него, поджав озябшую без башмака ногу.

– А зачем ты тут прячешься?

– Так хмырь какой-то мимо ходил, копытами шуршал. Я и схоронился в соломе, чтобы он не засек, да за уши не отодрал.

– Это не хмырь, это наш привратник. И отдай башмак, холодно!

Башмак Данила отдал, но смотреть исподлобья не перестал.

– Зачем ты вообще сюда пришел?

– То есть как зачем? Ты же сама меня сюда зазывала!

– Я тебя зазывала? Когда это?

– Ты что, забыла? – с подозрением уставился на меня парень.– Сама же говорила, что будешь меня ждать на вечерней заре в часовне, около ельника!

Я покачала головой. В его исполнение это звучала так, словно я его на тайное свидание приглашала!

– Ладно, не хмурься. Вот, приложи к глазу медяшку, чтобы синяк не налился. Давай на лавку сядем, только говори тише, а то вдруг тот хмырь… хм, привратник будет мимо проходить. Еще подумает, что мы тут развратничаем.

Данила залился мучительным румянцем, причем разом загорелся от шеи до ушей, как уличный светоч. Я с любопытством воззрилась на это. Никогда не видела, чтобы парни так краснели. Как стыдливая девица перед сватами! Хотя, как я уже говорила, у меня не велик опыт общения с парнями. То есть его вовсе нет.

– Нужно больно… развратничать с тобой! Размечталась! – буркнул он.

– И не собиралась, – чуть обиженно протянула я и отобрала свою медяшку. Вот пусть с фингалом и ходит, раз такой разборчивый!

– Я того… поговорить хотел.

– Ну, говори, раз хотел, – проворчала я.

Парень помялся, не зная с чего начать. Я задумчиво обозревала стену. Потом вздохнула.

– Ладно, рассказывай. Давно ты Зов слышишь?

Парень вздрогнул, напрягся, потом поник плечами, скукожился как старик.

– Две недели, – выдохнул он. – Уже целых две недели…

– А я почти три месяца, – сказала я.

Первый раз я услышала Зов в самой середине лета.

В этом году оно выдалось на редкость жарким. В наших суровых северных краях такого лета не помнили старожилы уже сотню лет. Воздух над полями стоял сухой, трескучий, грозящий вспыхнуть на травах пожаром. С болот тянуло тленом и тяжелым гнилостным духом. Коровы лениво валялись в тени, не выходя на солнцепек пастбища, жалобно ревя от облепивших их слепней и мошек. В Вересковой Пустоши жители каждый день обливали дома водой из лесного ручья, опасаясь возгорания. К середине лета ручей пересох. Даже вечнозеленые сосны пожелтели и поникли развесистыми лапами.

Каменный Риверстейн упрямо хранил прохладу, жадно сражаясь за холодок, словно уставший рыцарь за девицу. Но однажды и он сдался, и жаркая духота по-хозяйски вползла в его коридоры и залы.

Послушницы спали на полу. Соломенные тюфяки нещадно нагревались под горячими телами. Окна приходилось закрывать. В открытую створку тут же устремлялась гудящая туча комарья, которую мы выкуривали, зажигая еловые ветки, и тогда находиться в помещении становилось совершенно невыносимо.

Ксеня отвоевала нам место у окна, и мы растянулись на одеяле, пытаясь уснуть.

В ту ночь я впервые услышала Зов. Протяжный, надрывный, проникающий в душу и поселяющийся в ней натужным страхом. Он жгутом скручивал разум, заставляя подчиниться и порабощая. Зов становится владыкой мыслей, властелином чувств, хозяином и господином, которого нельзя ослушаться. Он не зовет – приказывает.

Я очнулась в ужасе, хватая ртом воздух, как из трясины вынырнула. Посмотрела на разметавшуюся от жары Ксеню и покрылась ледяными мурашками.