Я поспешила выдернуть ладонь из тисков и убраться подальше от душеспасительных проповедей. Рогнеда осталась тихо подвывать на каменном полу.

В каморке травницы, куда я заглянула, тихо спала на кушетке Ксеня, Данины не было. Я сняла пыльное черное платье и быстро ополоснулась над кадушкой с холодной водой. На ногах засохли кровавые подтеки, но когда я их смыла, никаких ран не обнаружилось. Бледная кожа была совершенно гладкой. Я воровато оглянулась на дверь, задвинула щеколду и быстро рассмотрела себя. Так и есть: ни ран, ни ссадин, ни синяков. Даже все шрамы пропали! А уж их у меня было предостаточно, наставники не слишком берегли наши шкуры! Кажется, никогда в жизни я не была такой здоровой!

Жаль, что в приюте запрещены зеркала, первый раз в жизни мне захотелось внимательно себя рассмотреть.

Я торопливо вытерлась холстиной и натянула на чуть влажное тело свое ученическое платье. Наскоро переплела косу. Надо же, даже волосы, раньше жесткие и сухие, стали мягкими и гладкими! Подруга за время моего купания так и не проснулась, только перевернулась на другой бок. Я подбросила дров в остывающий камин и задумалась.

Колечко снова было на моем пальце. Золотистая змейка с явно различимой треугольной головой и зелеными камушками-глазками, по всей спирали плотно покрытая символами, как чешуйками. Сейчас она совсем не походила на ту тусклую железку, которой была до того, как я надела ее на палец. До того, как она меня укусила.

Я поднесла палец к глазам. Так и есть, два маленьких прокола, как от иголки, с застывшей в ранках капелькой крови. Единственные ранки, оставшиеся на моем теле. Значит, ничего мне не привиделось. И хуже всего то, что кольцо не снималось. Что я только ни делала: стояла с задранной вверх рукой, терла золой, нещадно тянула, чуть не оторвав себе палец, – без толку. Золотистая змейка не мешала, но и слезать с пальца категорически отказывалась, сидела, как вшитая!

В итоге я плюнула, замотала палец тряпицей, чтобы скрыть от любопытных глаз и отправилась обедать.

В трапезной царило взбудораженное возбуждение. В жизни приютских не так часто случается что-то интересное, и произошедшее с Рогнедой обсуждалось смачно, с придыханием и испуганными вскриками. Даже выступление Божены, запретившей об этом говорить и списавшей все на «переутомление от излишнего рвения на ниве учебы и благочестия», не возымело должного действия. Да и сама Божена, непривычно растерянная и вздрагивающая, еще больше распалила наши страхи и домыслы.

Я взяла у дневальщицы миску с грибной похлебкой и присела за дальним столом. Послушницы меня сторонились, поглядывали с опаской. Вроде бы и сказано всем, что нет никакой гнили, а все равно страшно. Да и я свою компанию никому не навязывала, сидела тихонько в уголке и хлебала жидкий суп, заедая сухарем.

За соседним столом расположились младшие девочки, лет по десять-двенадцать. Они сидели, как и я, обособленно и шептались, склонив головы. Я поневоле прислушалась.

– Надо сказать, – говорила курносая заплаканная девчушка. – Надо сказать мистрис Божене!

– Глупая, нельзя никому говорить!– жарко возражала другая, испуганно озираясь. – Ты же слышала, что сказала мистрис, этой выпускнице все почудилось! И если мы расскажем, нас назовут лгуньями! А ты помнишь, как наказывают врушек? Хочешь, чтобы нас опять посадили в подвал, к крысам?

– Ой, нет! – курносая захлюпала носом, перепугавшись. – Но ведь нам не показалось, Рокси! Мы ведь с ней разговаривали! И даже два раза! Ничего нам не привиделось!