Малье Гийом приехала раньше меня и встречала дорогую гостью едва ли не радушнее моей собственной матери. Это была стройная, несмотря на троих детей, холёная темноволосая женщина, словно бы вся слепленная из мёда, карамели и шоколада. У неё был мягкий и какой-то сладкий голос, повадки и манеры, в первые несколько минут, несомненно, подкупавшие собеседника, но впоследствии наполнявшие рот приторной слюной, которую непременно хотелось сплюнуть и запить прохладной водой. Себя она требовала называть "матушкой", нередко в третьем лице, меня именовала "ласточкой" или «душенькой», маму – "голубушкой", Коссет и всех остальных слуг – "милочками", и в итоге от изобилия уменьшительно-ласкательных суффиксов болела голова.

- Ласточка моя! - пела матушка Гийом, - Нужно непременно отправить этих милочек за нашей с вами голубушкой и показать ей платьице, великолепно сочетающееся с тиарушкой на вашей головушке!

Отец как раз поехал в банк забирать из семейной ячейки ту самую фамильную тиару, которая должна была увенчивать эту мою бедовую "головушку" во время "самого главного события ласточкиной жизни", так что "матушка" её ещё не видела своими глазами, но, видимо, представляла по описаниям.

В ателье мы не пошли – почему-то родительницам это показалось недостаточно благородным, лучшие модистки были вызваны на дом, и я полдня простояла на табуретке, как цветок в горшке, пока меня обмеряли и тыкали иголками, словно я была колдовской куклой на мистическом ритуале: обстановка и яростный блеск в глазах окружающих меня новоявленных ведьм наводили на мысли о шабаше с кровавым жертвоприношением юной особы, то есть меня самой. Я бы с радостью сымитировала глубокий обморок, если бы втайне не подозревала, что в таком случае из меня попросту соорудят человекоподобное чучело, примотают к метле и водрузят обратно на стул.

За примерками и обсуждениями фасона будущего платья прошли утро и день, за обедом обсуждали посуду и угощения, за ужином по десятому кругу – цветы и вазы, и наконец я поняла, что если не проветрю разгорячённую и переполненную специфическими наименованиями тканей, блюд и сервизов голову, то лопну, как мыльный пузырь.

- Ласточка моя, - неутомимая матушка посмотрела на меня с подозрением, стоило мне лишь только начать всерьёз думать о побеге. - Не возражаете, если мы немного прогуляемся по вашему уютненькому садику? Поболтаем вдвоём, по-семейному. Что-то вы такая бледненькая!

- Я... э... Да, хотела бы немного отдохнуть... - рядом с ней у меня всегда язык заплетается, и я чувствую себя неловкой провинциалкой, первый раз оказавшейся в столице. - Полежать...

- Ну, моя дорогушечка, - я мысленно закатила глаза, надеясь, что на лице по-прежнему сохраняется видимость вежливой улыбки. - Не в вашем возрасте валяться в кровати, словно немощная старуха! До моих лет вам ещё далеко, но я и то не сдаюсь годам!

Матушке было чуть больше сорока, и её внешний вид был безупречен: гладкая кожа – зря у нас, что ли, целители работают, яркие глаза, пухлые губы, а талия так даже тоньше моей. Поэтому я бурно запротестовала, попутно кидая умоляющие взгляды на Коссет: она могла бы, например, уронить мне на голову тяжёлый кофейник и тем самым дать уважительную причину сбежать. Но Коссет проигнорировала мою немую мольбу, поэтому мы с матушкой отправились в сад вдвоём.

- Дорогушечка, - медово завела малье Гийом. - Нам так редко удаётся побыть вместе! Вы слишком много времени уделяете учёбе, тогда как в этом нет особого смысла!

- Я планирую применять полученные знания и далее, после завершения Колледжа, - осторожно сказала я. - Планирую...