Но вот красавицы корыстный произвол
В ущелье мшистое любовный пыл увел,
Уж гондола скользит по темным переулкам.
Вот церковь проплыла, мелькнув во мраке гулком
Сырой стеной. Кругом безлюдно и темно,
Лишь ругань сыплется в открытое окно,
Крик женский иногда пронзает воздух влажный,
Да изредка удар иль поцелуй продажный…
Ах, страшно!.. Что ему прелестный шепчет рот
На языке чужом? Вот новый поворот,
И приоткрыла дверь им грязная трущоба…
Здесь вместо ложа ты найдешь… не крышку гроба, —
А смерть безвестную, бескровной раны боль
И для нетления лагунной влаги соль…
А этот кто такой, стоит, в кармане роясь?
Наверно, у него кинжал заткнут за пояс?!
Решетка для чего у черного окна?
И в доме почему такая тишина?
О, бедный юноша! Промолвив «buona sera»,
Уже красавице он кинул кошелек,
Из лодки не встает и молит гондольера,
Чтоб поскорей его отсюда он извлек…
Отелло, Джессика, ридотто, Казанова!..
Проклятый романтизм! Нет, на пьяцетту снова,
Где плавная толпа, где шумные кафэ,
Где речь звучна, как стих в Торкватовой строфе,
Где гондолы толпой бескрылой присмирели,
Где чопорно царит роскошный Даниэли
И, с лошади следя беспечные часы,
Взмывают короля крученые усы…
Так, Заяицкий мой, ты жив, и я доволен,
И даже ни душой, ни телом ты не болен,
И ныне легкий нрав исправить собрался…
Увы, проглочен крюк, натянута леса.
Пропитан Фолькельтом, сигарой и рейнвейном,
Предвижу, будешь ты почтенным и семейным,
И скоро, скоро уж на свадебных пирах,
Наверно, у тебя я буду в шаферах…
Но, верю я, тебя семейные обузы
Не вовсе отвлекут от дружественных уз,
И поэтический наш сохранят союз
Навек любимые и праведные музы!..
У моста вздохов
Однажды, обратясь к Понтэ дэи Соспири,
Я склонился на мост, чей влажный парапет
Стал блестящим от рук за четыреста лет,
И за спиной моей волна лагунной шири
Плескалась тихо… Миг тот черный помню я,
В Венеции, где мы так редко брови хмурим!..
Исполняя закон, зеленая ладья
В этот миг подплыла ко входу древних тюрем,
И на лодке сидел меж сабель наголо
Преступник в кандалах, большой, красноволосый,
В разорванном холсте. Страдание свело
Ему конвульсией скулу и нос курносый…
Им убит человек? Чужой расхищен скарб?
Обесчещена ль им на Мурано невеста?
Иль с моря негодяй босой агенобарб,
Завернувший сюда из гавани Триеста,
Чтоб по Венеции звон разнести оков?..
Был прочитан приказ. Слова звучали четко.
И гулко звякнула тюремная решетка,
И промозглую пасть на миг открыл засов, —
И зверь вдруг заревел, и мускулы надули
Белесые бугры… Кусал он цепь свою,
Завопил, зарыдал и грохнулся в ладью, —
Но тут три пары рук солдатских протолкнули
Его в колодезь тьмы… И томительный вздох
Меж нами пролетел, стоявшими на сгибе
Изящного моста… Гранит, одетый в мох,
Вдруг призраком возник из молчаливой зыби
Веков и вод. Тюрьмой неизбывной стоит
Любимица любви и томных дилеттантов!
Явью чудится нам согревший мрамор плит,
Труп обезглавленный на Лестнице Гигантов…
Дитя Венеции
На плитах каменных, соседствующих с влагой,
Где днем и ночью спит слепой старик с багром,
Где часто ветреник проходит с тонкой шпагой,
Сопровождаемый всегда ростовщиком, —
Ты свет увидела, и знала ты измала
Прикосновенье лишь к ногам горящих плит,
И жалась, смуглая, к подножью пьедестала,
Где мнится путнику звон вычурный копыт
Коня роскошного, на коем рыцарь бритый
С лицом Нечистого и панцырем покрытый
Жезл в бронзовой руке налево повернул.
Здесь у кирпичных стен ты вслушивалась в гул
Томивших радостью тебя богослужений,
Месс с причтом золотым у дожеских гробниц,
Здесь лет в четырнадцать ты припадала ниц,
Молясь: боялась ты соседских осуждений