Агафон Мальцев, единственный постоянный житель и полномочный хозяин берегового поселка, используемого рыбаками исключительно под бункеровку водой, был очень горбат. Впрочем, горб нисколько не унижал Агафона. Конечно, он пригнул Агафона к земле, омрачил вид, зато утончил, облагородил длинные кисти рук – они стали у Агафона как у пианиста. А еще горб несколько сгладил характер Агафона; глаза у него всегда были чуть навыкате, влажно поблескивали, будто он, Агафон Мальцев, знал что-то такое, о чем другим и вспоминать не след.

Переступив порог, Агафон поставил у обутых в кирзу ног транзисторный приемник «Селга», с которым не расставался ни при каких обстоятельствах. «И мир на виду, – так он обычно объяснял свою привязанность к потрепанному приемнику, – и мне помощь. Вот буду где-то один, в расщелине, в распадке, в бамбуках или на тропе, и станет мне, не дай Бог, нехорошо – тут-то меня и найдут по веселой песенке».

А вслух пожаловался: «Доиться пора, а коровы нет. Как с ночи ушла, так ее и нет. Шалава! Ты, Серп, с океана шел. Не встретил корову?»

– Встретить-то встретил… – лицемерно протянул Сказкин.

И коротко ткнул кулаком в сторону стола:

– Твоя?

«…на этом, – негромко сообщила «Селга», стоявшая у коротких ног Агафона, – мы заканчиваем наш концерт». Засмеялись, заквакали в эфире электрические разряды, донеслось далекое радиоикание. Ну, прямо не приемник, а маяк-бипер.

Агафон, не веря глазам, приблизился к столу и уставился на шерстистый кусок мяса, добытого Серпом Ивановичем:

– Вроде моя…

– Ну вот, а ты жалуешься, – совсем уже лицемерно обрадовался Сказкин. – Вот она твоя корова. Вся тут!

– Как это вся? – выдохнул Агафон.

– Ну, какая есть, – выдохнул Сказкин и понимающе качал головой. – Ты не переживай. Ты с материка другую выпишешь. Не шалаву.

– Осиротили… Совсем осиротили…

Агафон попытался выпрямиться, но горб ему не позволил.

– Сперва собак отняли, теперь корову… Мне теперь в одиночестве прозябать…

– Ну, почему в одиночестве? – совсем уже лицемерно выдохнул Сказкин. – Я у тебя есть. И начальник. И вообще знаешь, сколько живности в океане? Вот пойди, сядь на бережку, обязательно кто-то вынырнет!

– Мне чужого не надо… – всплескивал длинными кистями Агафон. – Мне без молока трудней, чем тебе без бормотухи…

И вдруг потребовал решительно:

– Веди! Я эту историю, Серп, распутаю!

Пока мы брели по убитым пескам отлива, Агафон, припадая на левую ногу, в горб, в мать и во всех святых клял жизнь на островах, глупых собак, шалаву-корову. Вот, правда, прямо кипел он, были у него две дворняги, без кличек, совсем глупые, но с ними жизнь совсем по-другому шла. С собаками он один в бамбуки ходил – без «Селги». Но перед самым нашим приходом в поселок ушли глупые собаки гулять и с той норы ни слуху о них, ни духу.

– И ничего тебе не оставили? – не верил Сказкин. – Так не бывает, окстись! Я зверье знаю, конюхом был. Просто ты, Агафон, опустился.

Странно было на берегу. Длинные, будто перфорированные, ленты морской капусты путались под ногами, воздух колебался, как вода, туманно отсвечивали луны медуз, зелеными сардельками болтались на отмелях голотурии.

– Вот! – шепотом сказал Серп.

Песчаная отмель, на которую мы вышли, выглядела как побоище.

Там и тут валялись обломки раздробленных костей, полоскались в накате обесцвеченные соленой водой куски мяса и шкуры, везде суматошно возились крабы. Нажравшиеся сидели в стороне. Они огорченно помавали клешнями, вот, дескать, не лезет в них больше! И мерно, величественно и тяжело подпирал берега океан – слегка белесый вблизи и совсем темный на горизонте, там, где его воды смыкались со столь же сумрачным небом.