– Сказкин, – сказал я. – Вернемся к фактам. – И ткнул пальцем в оскверненный стол. – Вот перед нами лежит кусок мяса. Вид у мяса странный. И принес его ты. Не тяни, объясняй. Что случилось с коровой Мальцева?

И Серп Иванович объяснил:

– Акт оф готт! Действие Бога!

Расшифровывалась ссылка на Бога так.

Поздно ночью, выпив у горбатого Агафона чаю (Агафон любил индийский, но непременно добавлял в него китайских дешевых сортов – для экономии), Серп Иванович решил прогуляться. Душно невмоготу, тут какой сон! Шел по низким пескам, даже меня в освещенном окне видел. Даже подумал, глядя издали: «Чего это начальник живет не по уставу? Протрубили отбой – гаси свечу, сливай воду!». Но топает, значит, по бережку, по пескам, и обо всем своё понимает – и о начальнике, не умеющем беречь казенные свечи, и о ярких звездах, какие они на островах дикие, и вообще обо всем. Одного только не понимает – почему взмыкивает где-то в ночи корова горбатого Агафона. Ей-то чего не спится? Она, дура, молоко обязана копить Агафону. «Вот пойду и вмажу ей промеж рогов, чтоб людям спать не мешала!»

Подобрал бамбучину и ходу!

Забрел аж за речку Тихую, на низкие луга.

До этого, правда, отдохнул на деревянном мостике, поиграл бамбучиной со снулой, мотающейся по реке битой серой горбушей. Так хорошо было на деревянном мостике – комаров нет, ночь тихая, и до Елены Ивановны бывшей Сказкиной, ныне Глушковой, далеко! Потом пошел дальше. Шел и шел. А берег перед ним плавно изгибался, как логарифмическая кривая, и на очередном его плавном изгибе, когда Сказкин уже решил поворачивать к дому (корова Агафона к тому времени примолкла, притомилась, наверное), он вдруг увидел такое, что ноги приросли к песку.

Отгоняя заново нахлынувший на него ужас, Серп Иванович минут пять занудливо бубнил мне про какой-то вертлюжный гак. Дескать, гак этот вертлюжный, пуда на два весом, совсем не тронутый ржавчиной, блестящий, как рыбья чешуя, давно валяется на берегу. Он лично не помнит его происхождения. Но помня, что хозяйственный Агафон за любую отбитую у океана вещь дает чашку немытых сухофруктов, Серп Иванович сразу решил: гак – Агафону!

Но это он сейчас так рассуждал.

А там на берегу чуть кондрат не рубанул Серпа.

В прозрачной тихой воде, ласкаемая ленивым накатом, лежала, высунув наружу рога, мокрая губастая голова несчастной коровы со знакомой темной звездочкой в широком светлом лбу.

«Ну, не повезло медведю!» – вслух подумал Серп Иванович.

Хотя, если по справедливости, не повезло скорее корове, чем медведю.

«Все же, – подумал Серп Иванович, – если медведь не совсем дурак, лучше перебраться ему на другой остров».

А потом проникла в голову Серпа Ивановича совсем уже странная мысль: ни один медведь-муравьятник, а только такие обитают на Курильских островах, никогда не решится напасть на корову Агафона. Рога у нее, что морские кортики, а нрав – в хозяина. Вот и думай. Слева – Тихий океан, он же Великий, темная бездна, тьма, бездонный водный провал, а справа – глухие рыжие бамбуки, и в них темный рыжий ужас отдает прелью.

Бросил Сказкин бамбучину и дал деру.

Правда, кусок мяса с головы коровьей срезал.

Серп, он свое откусает. Кто-кто, а я это хорошо знал.

– Что ж это она, дура? – пожалел я корову. – На мине подорвалась?

– Начальник! – негодующе возразил Сказкин. – Ты в лоцию чаще заглядывай!

– Неужели акула?

– Да где ж это слыхано, чтобы акулы коров рвали на берегу!

– Ну, не медведь, не мина, не акула, – начал я, но остановился, увидел в окне шагающего к нам Агафона. – Вон он и сам. Объясняйся.