Так мы и ехали, приближаясь в остывающих сумерках к смерти.

Главным свидетелем был во время следствия молодой грек, Микаэлис, владелец стоявшей у шлаковых груд кофейни. Самую жару он проспал, проснулся в пять, прошелся до автомастерской и обнаружил Джорджа Уилсона в его конторе больным – по-настоящему больным, бледным, как его бесцветные волосы, трясущимся всем телом. Микаэлис посоветовал ему лечь в постель, однако Уилсон отказался, заявив, что, валяясь на кровати, можно много чего упустить. Уговаривая его, сосед услышал наверху странный грохот.

– Я там жену запер, – спокойно объяснил Уилсон. – Пусть посидит до послезавтра, а затем мы уедем.

Микаэлис изумился; прожив бок о бок с Уилсонами четыре года, он ничего даже отдаленно похожего от соседа не слышал. Вообще человеком тот был затюканным: если работы не было, сидел на стуле в проеме двери, смотрел на людей, на проезжавшие по дороге машины. Когда же с ним заговаривали, смеялся – примирительно и бесцветно. Он принадлежал жене, а не себе.

Поэтому Микаэлис, естественно, попытался выяснить, что случилось, однако Уилсон не сказал ему ни слова, а стал вместо этого бросать на гостя странные, полные подозрения взгляды и расспрашивать, где он был в такой-то день да в такое-то время. Гостю мало-помалу становилось не по себе, но тут мимо двери мастерской прошли направлявшиеся в его ресторанчик рабочие, и Микаэлис воспользовался этим, чтобы улепетнуть, решив вернуться попозже. Однако не вернулся. Забыл, наверное, вот и все. И только выйдя после семи на улицу, вспомнил об этом разговоре, потому что услышал голос миссис Уилсон, громкий и гневный, доносившийся из нижнего этажа мастерской.

– Ну, ударь меня! – вопила она. – Сбей с ног и измолоти, грязный маленький трус!

А через мгновение она выскочила в сумерки, размахивая руками и крича, и Микаэлис даже на шаг отойти от своей двери не успел, как все было кончено.

«Машина смерти», как ее потом назвали газеты, не остановилась – выскочила из сгущавшейся темноты, трагически дрогнула от удара и скрылась за следующим поворотом дороги. Микаэлис даже в цвете ее уверен не был – первому появившемуся там полицейскому он сказал: светло-зеленая. Еще один, шедший в Нью-Йорк, автомобиль затормозил, проехав сотню ярдов, и водитель его бросился назад, туда, где на дороге лежала, поджав колени, Мертл Уилсон, и жизнь стремительно покидала ее, и густая, темная кровь смешивалась с пылью.

Водитель и Микаэлис подбежали к ней первыми, но, разодрав на ней еще влажную от пота блузку, увидели, что левая грудь Мертл свисает как лоскут, и пытаться услышать сердце, которое он прежде прикрывал, бессмысленно. Рот несчастной был широко раскрыт, губы в уголках надорваны – так, словно она задыхалась, извергая огромную жизненную силу, которую носила в себе столь долго.

Мы еще издали увидели не то три, не то четыре автомобиля, толпу.

– Авария! – сказал Том. – Это хорошо. Наконец-то Уилсону подзаработать удастся.

Он сбавил ход, но останавливаться не собирался, и лишь когда мы подъехали ближе и увидели застывшие лица безмолвных людей у двери мастерской, непроизвольно затормозил.

– Давайте посмотрим, что там, – неуверенно предложил он, – просто посмотрим.

Тут я осознал, что из мастерской безостановочно истекает глухое подвывание, звук, который, когда мы вылезли из машины и подошли к двери, разделился на слова: «О Боже!», снова и снова повторявшиеся, как судорожный стон.

– Там какая-то беда приключилась, – взволнованно сказал Том.

Он привстал на цыпочки, чтобы заглянуть поверх голов стоявших полукругом людей в мастерскую, освещенную только качавшейся желтой лампочкой в проволочном кожухе. А следом издал такой звук, точно у него перемкнуло горло, и, мощными руками расталкивая людей, протиснулся внутрь.