– Я этого не вынесу! – закричала Дэйзи. – Прошу, уйдем отсюда.

– Кто вы, собственно говоря, такой? – грянул Том. – Типчик из шайки Мейера Вольфшайма – уж это-то мне известно. Я немного покопался в ваших делишках – и завтра покопаюсь еще.

– Не отказывайте себе ни в чем, старина, – невозмутимо ответил Гэтсби.

– Я выяснил, что такое ваши «аптеки». – Том повернулся к нам и заговорил быстрее. – Он и этот Вольфшайм скупили здесь и в Чикаго кучу аптек, стоящих на тихих улочках, и продают в них из-под прилавка спиртное. И это всего лишь один из его мелких трюков. Я с первого взгляда признал в нем бутлегера – и не ошибся.

– И что же? – вежливо осведомился Гэтсби. – Сколько я знаю, гордость не помешала вашему другу Уолтеру Чейзу составить нам компанию.

– Ну да, а вы бросили его в беде, не так ли? Позволили на месяц упрятать его в тюрьму Нью-Джерси. Господи! Слышали бы вы, что говорил мне Уолтер о вас!

– Он обратился к нам, когда разорился вчистую. И был страшно доволен, что мы позволили ему разжиться деньжатами, старина.

– Перестаньте называть меня «стариной»! – заорал Том. Гэтсби промолчал. – Уолтеру кое-что известно о ваших махинациях, он мог сдать вас полиции, да только Вольфшайм запугал его, заткнул ему рот.

На лицо Гэтсби вернулось то самое незнакомое, но легко узнаваемое выражение.

– Ваш аптечный бизнес – это так, мелкая дробь, – неторопливо продолжил Том, – а вот сейчас вы проворачиваете какое-то темное дельце, о котором Уолтер побоялся мне рассказать.

Я посмотрел на Дэйзи, переводившую полный ужаса взгляд с Гэтсби на мужа и обратно, посмотрел на Джордан, которая опять принялась уравновешивать на краешке подбородка нечто незримое, но требующее большой сосредоточенности. И повернулся к Гэтсби – и лицо его меня испугало. Сейчас он выглядел так, – я говорю это с полным презрением к вздорной болтовне, которую слышал в его парке, – точно и впрямь «убил человека». На миг лицо Гэтсби приняло выражение, которое можно описать лишь таким фантастическим образом.

Этот миг миновал, Гэтсби взволнованно заговорил с Дэйзи, все отрицая, защищая свое имя от обвинений, которые еще и предъявлены не были. Но с каждым его словом она все пуще и пуще замыкалась в себе, и он сдался, и пока этот день уходил от нас, лишь скончавшаяся мечта Гэтсби сражалась, стараясь дотянуться до того, что уже стало неосязаемым, пробиваясь, несчастливо и неустанно, к голосу, совсем недавно звучавшему в этой комнате.

И голос прозвучал снова – с мольбой:

– Пожалуйста, Том! Я этого больше не выдержу.

Испуганные глаза Дэйзи говорили, что, какие бы намерения она ни питала, какой бы храбрости ни набралась, от них ничего не осталось.

– Поезжайте домой вдвоем, Дэйзи, – сказал Том. – В машине мистера Гэтсби.

Она взглянула на Тома, теперь уже тревожно, однако он с великодушным презрением настоял на своем:

– Поезжайте. Он не станет тебе докучать. Думаю, он понял, что его залихватский романчик закончился.

И они ушли, не сказав больше ни слова, ничего не значащие изгои, обделенные, точно призраки, даже нашей жалостью.

Миг спустя Том встал и начал заворачивать в полотенце так и оставшуюся неоткрытой бутылку виски.

– Выпить кто-нибудь хочет? Джордан?.. Ник?

Я не ответил.

– Ник? – повторил он.

– Что?

– Хочешь немного?

– Нет… Только что вспомнил: у меня сегодня день рождения.

Тридцать лет. Предо мной пролегла предвещающая дурное, пугающая дорога еще одного десятилетия.

Когда мы уселись с Томом в двухместку и выехали к Лонг-Айленду, было семь вечера. Ликующий Том говорил без умолку, смеялся, но голос его в такой же мере не имел отношения ко мне и к Джордан, в какой и шум, долетавший до нас с тротуара, или грохот надземки вверху, над нашими головами. Человеческое сострадание имеет свои пределы, и мы были довольны, что все их трагические перекоры блекнут вместе с огнями города за нашими спинами. Тридцать лет – обещание десяти лет одиночества, скудеющего списка холостых знакомых, скудеющего запаса восторженных надежд, скудеющих волос. Но рядом со мной была Джордан, слишком, в отличие от Дэйзи, умная, чтобы тащить за собой из года в год давно забытые грезы. Когда мы проезжали под темным мостом, бледное лицо ее неторопливо легло на плечо моего пиджака, и грозный росчерк тридцатилетия стал выцветать под успокоительным нажимом ее ладони.