По случаю рождения наследника Николай Павлович в церкви Нового Иерусалима приказал соорудить придел во имя святого Александра Невского как «смиренное приношение счастливого отца, поверяющего Отцу Всемогущему свое драгоценнейшее благо: участь жены и сына… Пускай перед алтарем, воздвигнутым благодарностью отца, приносятся молитвы и о матери, и о сыне, да продлит Всемогущий их жизнь для собственного их счастья, на службу государю, на честь и пользу Отечества».

Можно ли после этого усомниться, что ребенок был желанным, что для него будет сделано все, что только могут сделать любящие родители? А если учесть, что родители – русские великий князь и княгиня, возможности которых не ограничены ничем… В общем, жизнь мальчика, названного Александром, как во имя Александра Невского, так и во имя родного дядюшки, царствующего императора Александра I, обещала быть безоблачной…

А между тем большинство мемуаристов отмечает, что мальчик был нервным, часто плакал. Кое-кто обвиняет в этой его слабости воспитателя, сентиментального Жуковского, который и сам был склонен к слезам. Но ведь «маленький Саша» (так его звали в семье, в отличие от «большого Саши», императора Александра I. – И. С.) часто плакал и до того, как стал воспитанником Жуковского. И надо сказать, было от чего.

Первое жуткое впечатление его детства – самое страшное из петербургских наводнений. Оно началось в 7 часов утра 7 ноября (роковое число!) 1824 года. Невиданная буря гнала вспять воды Невы. Дворцовая площадь превратилась в бушующее море, над волнами которого как последний оплот жизни возвышался Зимний дворец. Река уверенно неслась по Невскому, будто он был ее привычным руслом. На волнах всплывали и снова уходили под воду трупы людей и лошадей, живые люди, еще пытавшиеся сопротивляться стихии. Все это – прямо под окнами Аничкова дворца (Аничкова рая, как любил называть этот дворец Николай Павлович). По широким мраморным лестницам с визгом носились крысы, спасавшиеся из затопленных подвалов. Зрелище было страшное и омерзительное. С тех пор ничего страшнее и отвратительнее крыс для Саши не существовало. А он был не трус, и не единожды это доказывал. Через несколько дней после того, как вода схлынула, отец повез его посмотреть, что наводнение сделало с городом. Мальчик не узнавал Петербурга: улицы покрыты толстым слоем вязкого ила, разрушенные дома, обломки разбитых кораблей на Дворцовой набережной, гробы на встречных телегах, а главное – лица, лица людей, все и всех потерявших, но еще не осознавших до конца ужаса потери. Он навсегда запомнил эти пустые глаза… Как тут было не плакать, если у тебя есть душа.

Следующим потрясением была неожиданная смерть любимого дядюшки Александра Павловича. Давно ли он (ему едва сравнялось шесть лет) старательно выводил каждую букву письма, одного из первых своих самостоятельно и любовно написанных писем: «Благодарю тебя, бесценный дядя, за присланные рисунки. Они доставили и доставляют мне много удовольствия; я их часто рассматриваю и буду беречь. Поцелуй за меня тетю, обнимаю вас обоих мысленно и навсегда буду сердечно вас любящим Александром». И вдруг после полуночи его поднимают с постели и ведут в домовую церковь Царскосельского дворца. У входа – часовые. Священников в церкви нет, только члены семьи. Открывают крышку гроба. Теперь нужно подойти проститься с дядей. Он заставляет себя взглянуть и едва не теряет сознание: в гробу не дядя, нет. Там что-то ужасное. Может ли понять ребенок, что за месяцы, прошедшие со дня смерти, лицо покойного не могло остаться знакомым, привычным, красивым? Мальчику ведь всего семь лет. А даже взрослые ошеломлены и подавлены. Не только самим фактом преждевременной смерти, но и лицом усопшего. Слова Петра Михайловича Волконского, одного из свидетелей кончины государя, что «лицо императора, несмотря на бальзамирование, почернело и даже черты совсем изменились», вызывают недоумение и тревогу. На маленького Сашу зрелище произвело впечатление неизгладимое.