Тем не менее после нескольких неуютных месяцев привыкания я начала осознавать, что в Граншане наконец-то могу быть собой, пусть даже лишь в той мере, которую допускал монастырь.

Четко установленный распорядок жизни оказался на удивление комфортным: молитвы в церкви четыре раза в день (мое заявление, что я иудейка, сделанное во избежание этой нудной обязанности, не произвело впечатления на монахинь); уроки по арифметике, грамматике, истории и географии. Следом за ними – обучение дикции и тренировка осанки. По вечерам – спокойные занятия. В образцовую ученицу я не превратилась, у меня не обнаружилось склонности к запоминанию цифр и фактов. Моими главными интересами стали чтение и таскавшийся за мной повсюду старый монастырский пес Цезарь, да еще создания, которых я вытаскивала из-под камней в саду: ящерки, пауки и лягушки. Я держала их в продырявленной жестянке и кормила мухами.

И еще искусство. Очень скоро я стала лучшей художницей в классе, может быть, даже во всей школе. Я могла схватить форму практически любого предмета и воспроизвести ее углем на бумаге. Много раз я рисовала спящего у моих ног Цезаря, изображала ящериц и цветы, окунающихся в птичью купальню воробьев. Мои работы были такими хорошими, что монахини вешали их на доску, чтобы другие ученицы срисовывали.

Матушка Софи знала, что я некрещеная. Хотя няня и растила меня католичкой, мое религиозное образование сводилось к мессам по воскресеньям и произнесению молитв перед сном, поэтому заявление о том, что во мне течет еврейская кровь, привело совсем не к тому эффекту, на который я рассчитывала. Вместо того чтобы избавить от дополнительных уроков, меня обязали выучить катехизис в надежде, что в один прекрасный день меня признают достойной принять Святое причастие. Я думала, будет скучно. Но вместо этого обнаружила, что очарована историями о злом фараоне и посланном Богом пылающем кусте, о ковчеге, наполненном парами животных, и о страшном потопе. Я узнала, что еврейский народ когда-то пребывал в рабстве и принимал важное участие в событиях, изложенных в бессмертном сказании о чудесах и мучениках. Ощущения, что постигаю религиозную доктрину, не возникало вовсе: я будто погружалась в бесконечную волшебную историю.

Спальня у нас была одна на всех девочек-ровесниц. Граншан на самом деле оказался исключительным местом, куда отправляли дочерей богатые родители. Некоторые воспитанницы важничали из-за своих титулов. Но другие, как, например, Мари Коломбье, с которой я подружилась сразу после приезда, были вроде меня – неопределенного происхождения. Наши матери трудились в качестве…

– Demimondaines[3], – однажды шепнула мне Мари, когда нас с ней отправили в сад учить роли для традиционного рождественского спектакля, а он был уже не за горами.

Праздник устраивали в честь архиепископа Парижского, одного из главных благодетелей монастыря. Мне исполнилось одиннадцать. Два года промелькнули быстро, и теперь я была достаточно взрослой, чтобы получить второстепенную роль в пьесе. Мне очень хотелось играть архангела Рафаила, я выучила наизусть все его реплики, но монахини отдали роль Луизе, девочке постарше, из титулованной семьи.

Я оторвалась от трех строчек, которые должна была произнести в пьесе, играя пастушка, и встретилась с озорным взглядом Мари. У нее были бархатные карие глаза, темные волосы, а фигура начала принимать округлые формы. Я завидовала ее красоте и этим выпуклостям на груди – сама-то до сих пор была худой как щепка, – равно как и восхитительной осведомленности подруги в делах мирских.