― Стефаниус, ну, пожалуйста, очнись! – я в отчаянии взяла малыша на руки и прижалась щекой к носику, который должен быть мокрым, но оставался ледяным и сухим. – Не смей умирать, врединка моя!

Смахнув навернувшиеся слёзы, зашептала заклинание снова. Из рук полились искрящиеся, яркие потоки энергии, магия окутала нас обоих. Время шло, я повторяла слова силы, всё так же прижимая к себе ежонка. И наконец, его нос дёрнулся, глазёнки чуть приоткрылись.

― Чудище... – прошептал он и куда-то слабо махнул лапой, но опять отключился. Правда, теперь уже уснул.

Я продолжала вливать в него врачующую силу и чувствовала, как дыхание малыша успокаивается, тело приходит в нормальное состояние.

Устроившись в кресле-качалке, положила фамильяра себе на колени, закутав в одеяло. Сначала привязка, потом шишига, теперь это... День прошёлся по мне, как стадо лосей по нежной фиалке. Хотелось спать, так что накинула охранные чары на дом и задремала, зная, что сюда никто, кроме Демида, не войдёт.

***

― Проснулась наконец, горе луковое?

Я ещё толком глаз не открыла, а ёж уже недовольно бухтел, сопел и ёрзал у меня на коленях. Потёрла глаза и глянула на своего колючку – бодр, сердит, а нос снова мокро блестит и мелко подрагивает, пока его хозяин к чему-то принюхивается.

― Здоров? – на всякий случай поинтересовалась и протянула руку, желая убедиться. От ладони брызнули зелёные искорки и растаяли. Стефаниус был в порядке и больше не нуждался в моей подпитке.

― Поживу пока, – проворчал он. – Даже странно, что ты так хотела меня, ненужного фамильяра, спасти. Прямо плакала, причитала... – он тоненько и слезливо принялся передразнивать: – Ах, ёжинька, не помирай!.. Ох, да на кого же ты меня покинешь, сиротинушку?.. Очнись, моё сокровище!.. – он глянул так, словно обвинял в преступлении. – Я слышал!

― Эм-м... Если слышишь то, чего нет, так это бред горячечный, – хмыкнула я, подхватила «сокровище» и отпустила на пол. – А теперь скажи-ка мне, что тут стряслось? Почему я прихожу домой и нахожу тебя, забившегося в угол и полуживого? Только не говори, что твоя тонкая душевная организация не вынесла привязки к ведьме, и ты почти умер от переживаний.

― Переживаний хватило... И привязка эта отвратительная меня бесит! И вообще... Куда вот ты ушла? Бросила одного, без еды! Ждал-ждал, а потом шарах! Как шишкой промеж глаз! Лицо твоё померещилось, испуганное, бледное, и будто рвёшься ты из оков каких-то, а ещё за кого-то у тебя душа болит так, что даже мне страшно сделалось. Словно помирает кто-то, а ты помочь хочешь, но не можешь. Ну, а я что?.. Сердце-то доброе, душа отзывчивая, характер мягкий... Распереживался за тебя, даже готов был на помощь бежать... И вдруг такая усталость навалилась, как силушка вся моя вытекла. Прямо лапы не держали! Короче, пополз тихонько в свою корзинку. Испугался, подумал, ну, всё, финал, могильный камень сверху. Уморила меня ведьма голодом, уже и видения предсмертные пошли... Так и помру горемыка-сиротинушка, во всём свете никому не нужный. Бедный, бедный ёжинька Стефаниус, существо разнесчастное!..

― Так, с горемыкой, понятно, – прервала я поток стенаний. – Заодно и со связью нашей разобрались. Ты, стало быть, подпитывать меня можешь. И, судя по всему, только когда я не себе помочь хочу, а кому-то другому.

― Подпитывать? – подскочил мой сиротинушка и растопырил усы, зафыркал в ярости. – Это что же, ты будешь из меня силушку пить, как упырь кровь? Да ты... Ты... Что удумала упырица окаянная! Знал, знал я, что нельзя сюда с тобой идти! Это ты сразу так задумала, когда на меня свалилась! Ох, бедный я животинушка, так и сгину в расцвете лет! – ёж плюхнулся в корзинку и принялся тереть лапками глаза, очень натурально пустив слезу.