Молчание прервал Артур.

– Не хочешь ли стакан эля? – севшим от волнения голосом спросил он.

– Мне не очень нравится эль…

– Это особый эль, для новобрачных. Он подслащен медом и пряностями. Говорят, придает мужества, – прибавил он, чуть улыбнувшись.

Она тоже улыбнулась:

– А что, мы в нем нуждаемся?

Подбодренный ее улыбкой, он встал с постели и направился за питьем.

– Еще бы! Ты чужестранка, вдали от родины, а я никогда не знал женщин помимо сестер… нам обоим надо многому научиться.

Она взяла у него стакан горячего пряного эля и сделала глоток:

– Вкусно!

Артур залпом выпил стакан, потом другой и вернулся к постели. Поднять одеяло и лечь рядом казалось каким-то… вторжением, а уж мысль о том, чтобы задрать девушке ночную рубашку и улечься на нее, просто не умещалась в его голове.

– Задую-ка я свечу, – заявил Артур.

Густая тьма поглотила их, рдели лишь угли в очаге.

– Ты очень устала? – спросил он с тайной надеждой услышать «да», чтобы она призналась, что слишком утомлена и не в силах исполнить свой долг.

– Совсем нет, – вежливо ответил голос, из-за темноты кажущийся бесплотным. – А ты?

– И я нет. Хочешь спать?

– Я знаю, что нужно делать, – сказала она вдруг. – Все мои сестры были замужем. Они рассказывали.

– Я тоже знаю! – обиделся он.

– Я не о том, что ты не знаешь. Я о том, что ты можешь не бояться и приступать. Я знаю, что мы должны сделать.

– Я и не боюсь, просто…

К совершенному своему ужасу, он почувствовал, как ее рука поднимает ему рубаху, прикасается к голому животу.

– …просто я не хочу пугать тебя, – договорил он слегка дрожащим голосом, чувствуя, как нарастает желание и вместе с ним удушающий страх оказаться не на высоте.

– Я не боюсь, – ответила дочь Изабеллы. – Я никогда в жизни ничего не боялась.

В молчании и темноте она нашла его и крепко сжала, вызвав в нем своим прикосновением такой взрыв ощущений, что он испугался, как бы не пролить семя прямо ей в руку. Тогда с низким стоном он перевалился на нее, обнаружив, что она уже до пояса подняла свою рубашку, повозился неловко, напирая чреслами, пытаясь как-нибудь примениться, и по тому, как она вздрогнула, понял, что ей больно. Вообще вся эта процедура выглядела совершенно невозможной, и не было никакого способа узнать, что в таких случаях полагается делать мужчине, ничего, что могло бы помочь ему, направить его, разобраться с таинственной географией женского тела. Но тут вдруг она тихонько вскрикнула и задавила крик, зажав рот рукой. Он понял, что дело сделано, и от этого сразу стало так легко, что семя тут же исторглось, принеся с собой короткое, острое, болезненное наслаждение вкупе с мыслью, что пусть себе и отец, и братец Гарри думают о нем, что хотят, но дело сделано, и он, Артур, мужчина и муж, а принцесса, его жена, больше не девственница.

Каталина подождала, пока он заснет, а потом встала и пошла помыться в свою личную уборную. Кровило, но она знала, что это скоро пройдет, да и боль оказалась не сильной, как она и ожидала; сестра Исабель говорила, это не страшней, чем упасть с лошади, и оказалась права. А невестка-то Марго какова! Распевала, что это неземное блаженство! Что за вздор! Разве может быть блаженством столь глубокое унижение и неудобство! Скорее всего, Марго, как с ней частенько бывало, порядком преувеличила.

Вернувшись в опочивальню, Каталина не легла в постель, а уселась на пол перед очагом и долго сидела так, обняв колени и глядя на тлеющие в золе угольки.

«Неплохой был денек», – сказала я себе и улыбнулась, потому что это матушкины слова. Мне так хочется услышать ее голос, что я даже выражаюсь ее словами. Часто, когда я была совсем маленькая, она, проведя долгий день в седле за проверкой передовых отрядов или, напротив, отправляясь поторопить отставший в пути обоз, входила в шатер, сбрасывала сапоги, опускалась на подушки, разбросанные по роскошным мавританским коврам, поближе к огоньку, пылавшему в бронзовой жаровне, и вздыхала: