— Я здесь, я пришла, — прошептала я, садясь с малышом на подвернувшуюся скамеечку. — Я больше никуда не уйду.

Младенцу было около года, и это был крепкий, здоровый, тяжелый бутуз. Он без малейших затруднений впился мне в грудь, и я ойкнула от его хватки.

— Мама, — прошептал старший мальчик, — мама, случилось плохое?

Я не знаю, малыш. Наверное. Твоя мать сделала что-то, за что ее отругала прислуга, внизу в комнате стоит гроб, и странный мужчина, одетый в красное, играет на ксилофоне. Девка — слышишь? — все голосит, что я помешалась, и то, что я услышала от старухи, мне не добавляет уверенности в завтрашнем дне.

Завтрашнее дно может быть намного хуже сегодняшнего. Но я мать и справлюсь со всем, это я обещаю.

— Нет, мой маленький. Все хорошо.

Удивительное и волшебное чувство — обнимать своего ребенка и кормить его молоком. Между нами незримая нить, и разорвать ее не достанет сил даже у великана. А старшие… мне захотелось коснуться рукой золотистых кудрей, погладить заплаканные щечки, прижать к себе малышей и сказать, что я никогда, никогда, никогда не позволю, чтобы с ними произошло что-то скверное. Все, что я могу, а я могу многое, я сделаю, чтобы с их губ не пропадала улыбка. Весь этот чертов мир, чем бы он ни был, раем или же адом, я переверну вверх тормашками, горы сравняю с землей, реки заставлю течь вспять, ударом ноги выбью сокровища из глубоких недр, четвертую и вздерну любого, кто лишь помыслит причинить моим детям зло. Все блага я стащу с небес и вытащу из преисподней и брошу к ногам моих малышей.

Эти взгляды сладкими ядовитыми стрелами вонзаются прямо под кожу, растворяются в моей — не моей — крови, и сердце начинает стучать быстро-быстро.

— Мама? Вы больше не уйдете?

— А разве я собралась уходить? — я улыбнулась, но вымученно, и оставалось надеяться, что малыши не рассмотрят, как дрогнули мои губы. У меня закрались нехорошие подозрения.

— Лиза сказала, что вы ушли…

Я осмелела — в конце концов, я же мать! — и погладила малыша по головке. Он в последний раз жамкнул опустошенную грудь, но тут же вцепился в другую, еще полную, и я через боль от уже прорезавшихся детских зубок отпустила другую боль — от скопившегося молока.

— Я никуда от вас не уйду, — твердо сказала я. — Никогда.

Опрометчивое обещание.

— Спите. Успокойтесь, ложитесь спать.

Я не умею общаться и обращаться с детьми, и если кормить мне помогли спящие в каждой женщине рефлексы, то как быть с малышами, которые все понимают, говорят, знают, что такое страх и отчаяние? Их крики, когда они звали меня, сказали о многом. Как мне объяснить, что они в безопасности, что я ни за что на свете их не оставлю?

Как вышло, что они в таком возрасте могут думать, что мать бросит их?

Девочка первая опустилась в кроватку, я слышала, как она всхлипывает, но поделать ничего не могла — я кормила. За сестренкой стали укладываться и мальчики, старший посматривал на меня через деревянную решетку кровати. В моем представлении для детей такого возраста они были чрезмерно дисциплинированы, и у меня мелькнула дурная мысль, что их настоящая мать так, как я, себя никогда не вела.

И немаловажный вопрос. Дом затих, перестала вопить девица, не воет старуха, мужичонка в красном не бьет в ксилофон. В доме покойник, гроб, гроб, кладбище, и не опасна ли мне эта зловещая тишина?

Я повернула голову в сторону двери и поняла — я не одна, рядом кто-то еще. Я сосредоточилась на детях, но, возможно, едва я сделаю шаг от малышей, меня поджидает нечто паршивое. Это странный мир, хоть и похожий на наш, что-то в нем есть потустороннее, тьма наползает из углов, пахнет серой или же ладаном, или мой измученный организм смешал в пугающий клубок добро и зло, но надо не забывать — я барыня, моя воля имеет вес, и все эти люди могут валить куда им заблагорассудится.