М-да. Дети у меня развиты не по годам, и не сказала бы, что я восторге от ключевой идеи их игр. Но Лукея уже нахохлилась, я сообразила, что она пришла капать мне на мозги по поводу визита брата усопшего и какого-то там поклона. Я не ошиблась.

— Барыня, — прокудахтала Лукея, — на поклон бы собраться. И барин ждет, негоже.

Я приказала ей оставаться с детьми, позволить им играть со всем, с чем они захотят, только ни в коем случае не давать то, чем они могут пораниться. Детский сервизик, то, что уцелело, я унесла.

Я успела кое-как обтереться от каши, но вид у меня все равно был почти непристойный — я бросила взгляд в зеркало, пока шла, и отметила две вещи. Первая: да, переодеться нужно из элементарной вежливости, это же неглиже, второе: да я красавица!

Даже сейчас, измотанная, с болью во всем теле и в легких, с синяками под глазами, с растрепанными волосами, в перепачканном платье. И если бы не молоко, я засомневалась бы, сама ли Вера рожала, настолько у нее сногсшибательная фигура. В прошлой жизни… — вот я и произнесла эти слова! — в прошлой жизни я не была особенно привлекательной, что не мешало мне ни крутить романы, ни дважды побывать замужем, но видеть, насколько ты красива, приятно, черт побери.

В спальне, где то ли Лукея, то ли Палашка уже прибрались, я рассмотрела себя получше. Огромные карие глаза, ресницы такие, словно в это время уже существовали лешмейкеры, брови сделают больно любой постоянной клиентке лучшего мастера, губы, кожа, копна волос, стать и осанка — вчера мне было не до того, чтобы беззастенчиво на себя любоваться. Сейчас же, пока Палашка крутилась, то надевая на меня рубаху, то подвязывая чулки, то зашнуровывая тяжелое темно-вишневое платье, я диву давалась.

Я хороша! Нет, это невыразимо. Я само совершенство. И приятно втройне, что моя красота уже принадлежит лишь мне и детям. А статус вдовы оградит меня от назойливых кавалеров, всегда можно сослаться на траур…

— Шубу, барыня, подать? — всхлипнула Палашка. — Али ждать, пока на поклон пойдете?

— Вот дура, зачем мне в доме шуба? — пробормотала я, поправляя чересчур сильно стянутые в пучок волосы. Прическа сбилась, но мне стало удобнее. Юбка длинная, зато свободное платье, ведь дышать в тугом корсете тяжело, а как в нем есть, страшно представить. — Подай завтрак, пока я с барином говорить буду.

Я направилась к дверям, держа спину пугающе прямо. Палашка снова шмыгнула носом:

— Какой завтрак, барыня?

Я обернулась. Может быть, здесь ничего не едят, пока в доме покойник? Но плевать, если я останусь голодная, пропадет молоко.

— Обычный завтрак. Я кормлю ребенка, мне нужно хорошо питаться.

Палашка стала такой бледной, что цвет лица ее слился с не слишком-то чистым воротничком.

— Так… разве репа осталась, барыня! Ужели барину репу подать? А больше и нет ничего…

Я дернула плечом, давая однозначно понять — мне безразлично, что по поводу репы подумает барин. Его не звали сюда харчеваться, а что до меня, то мне по вкусу здоровая пища, хотя Лукея и назвала ее презрительно крестьянской подачкой.

Над тем, что отец моего слуги присылает мне еду, впрочем, стоит задуматься, и даже не потому что он может иметь свой интерес, а потому что у меня, возможно, дела совсем плохи… Я вошла в комнату с гробом, учтиво кивнув пастырю, который уже не играл на ксилофоне, а сидел и перебирал что-то похожее на четки с перьями. Гроб был закрыт крышкой и полностью покрыт красной тканью, и впервые я подумала — от чего умер мой муж? Я совсем молода, вряд ли больше двадцати пяти лет, а вчера я была не в том состоянии, чтобы рассматривать чужих мне покойников.