– А это неудобно? – спросил Робин, храбро пытаясь доказать отсутствие предрассудков. – В смысле, носить брюки?

– Очень даже удобно, учитывая, что у нас по две ноги и нет хвостов. – Она протянула ему руку. – Виктуар Деграв.

Робин пожал руку.

– Робин Свифт.

Она выгнула брови.

– Свифт? Но ты ведь не…

– Летиция Прайс, – прервала ее белая девушка. – Летти, если угодно. А как тебя зовут?

– Рамиз. – Рами неуверенно протянул руку, словно не знал, стоит ли дотрагиваться до девушек. Летти решила за него и пожала ему руку. Рами смущенно вздрогнул. – Рамиз Мирза. Для друзей Рами.

– Привет, Рамиз. – Летти посмотрела по сторонам. – Значит, похоже, все здесь.

Виктуар вздохнула:

– Ce sont des idiots, – сказала она Летти.

– Je suis tout à fait d’accord[25], – пробормотала Летти в ответ.

И обе захихикали. Робин не знал французского, но понял, что о них сказали гадость, и нашел это отвратительным.

– Вот вы где.

От дальнейшго обмена любезностями их спас высокий и худощавый чернокожий джентльмен, который пожал им руки и представился как Энтони Риббен, аспирант, специализирующийся на французском, испанском и немецком.

– Мой опекун считал себя поэтом-романтиком, – объяснил он. – Он надеялся, что я унаследую его страсть к поэзии, но когда стало очевидным, что у меня еще и талант к языкам, отправил меня сюда.

Он многозначительно умолк, ожидая, что они расскажут о своих языках.

– Урду, арабский и персидский, – сказал Рами.

– Французский и креольский, – сказала Виктуар. – В смысле, гаитянский креольский, если это считается.

– Считается, – бодро отозвался Энтони.

– Французский и немецкий, – сообщила Летти.

– Китайский, – сказал Робин, почему-то чувствуя себя не в своей тарелке. – А еще латынь и греческий.

– Ну, мы все знаем латынь и греческий, – заметила Летти. – Это ведь обязательное требование для поступления.

Щеки Робина заполыхали: он этого не знал.

Энтони это явно понравилось.

– Отличная космополитичная группа, верно? Добро пожаловать в Оксфорд! И как вам здесь?

– Замечательно, – ответила Виктуар. – Хотя… Даже не знаю, здесь странно. Как будто не по-настоящему. Такое чувство, словно я в театре и все не дождусь, когда опустится занавес.

– Это ощущение не пройдет. – Энтони пошел к башне, поманив их за собой. – В особенности когда вы войдете в эти двери. Меня попросили до одиннадцати часов показать вам институт, а потом я оставлю вас с профессором Плейфером. Вы впервые здесь?

Они посмотрели на башню. Внушительное восьмиэтажное здание из сверкающего белого камня, построенное в неоклассическом стиле, украшали декоративные колонны и высокие витражные окна. Оно доминировало на Хай-стрит, по сравнению с ним находящиеся по соседству библиотека Рэдклиффа и университетская церковь Святой Девы Марии выглядели довольно жалко. За выходные Рами и Робин проходили мимо него бесчисленное количество раз, восхищаясь им, но всегда издалека. Они не осмеливались подойти. Тогда еще нет.

– Великолепно, правда? – довольно вздохнул Энтони. – К этому зрелищу невозможно привыкнуть. Добро пожаловать в ваш дом на следующие четыре года, верите ли вы этому или нет. Мы называем это место Вавилоном.

– Вавилон… – повторил Робин. – Поэтому нас…

– Поэтому нас называют балаболами?[26] – Энтони кивнул. – Эта шутка стара как мир. Но каждый сентябрь какой-нибудь первокурсник Биллиола думает, что придумал ее впервые, и мы обречены терпеть это дурацкое прозвище уже несколько десятилетий.

Он стремительно шагнул на ступени. На камне перед дверью была высечена сине-золотая печать – герб Оксфордского университета. «Dominus illuminatio mea», – гласила надпись на нем. «Господь – свет мой». Как только нога Энтони коснулась печати, тяжелая деревянная дверь распахнулась сама собой, открыв залитое золотистым светом ламп внутреннее пространство с лестницами, суетящимися студентами в темных мантиях и бесчисленными книгами.