– Мои… – прохрипел Жилин. Горло почему-то перехватило.

Чудинов доверительно и весело пояснил Басину:

– Я, понимаете, смотрю, немцы так и валятся, а пулемета не слышно. Потом, когда они уже ворвались, жду ихнего тяжелого оружия – пулеметов там, минометов. А они как появятся на бруствере, так и падают. Мне ж не видно, кто их сечет, – позади все в дыму. Что это, мыслю, за секретное такое оружие появилось – и не видно, и не слышно, а фрицы падают… Послушайте, комбат, а нельзя ли там еще снайперок расстараться?

И Басин, и Жилин невольно вскинули взгляды на Чудинова: уж слишком вольно он вел себя. Но в сумерках дзота его лицо освещалось только с одной стороны – с той, с которой горел фитиль в сплющенной гильзе зенитного снаряда. Лицо ротного казалось безмятежным и веселым.

И в самом деле, чего ему побаиваться, Чудинову? На взвод его не понизят – есть третья звездочка, на батальон не повысят – молод еще. И должно быть, Басин понял это, а может, ему оказалась близкой эта юношеская бесшабашность еще не остывшего от боевого накала ротного.

– Полагаете, товарищ старший лейтенант, что снайперы в наших условиях достаточно серьезны?

– Да я и сам не очень в них верил. Еще с Лысовым поругивался – и так людей мало, а он еще снайперов отрывает. Но сегодня – поверил. Особенно когда Мкрытчан рассказал, что они натворили у них.

– Мкрытчан – это командир девятой роты?

– Так точно. Ведь тут как все произошло? На шоссе утром ка-ак грохнет. Мы все повскакивали, смотрим – дым, взрывы… Гадаем: наша артиллерия или саперы пробрались и заминировали шоссе? Пока гадали, пока спорили, а тут налет. Ну, думаем, ясно: фрицы мстят. Нет, оказывается, дело по-серьезному… А уж потом… – Чудинов запнулся, и голос у него зазвучал глуше, – Мкрытчан рассказал…

Чудинов примолк, словно только что понял: ведет он себя не соответственно обстановке. Пришел новый комбат, прямой и непосредственный начальник, а он тут о снайперах, да еще… как с товарищем…

Басин не спешил прерывать паузу, но когда она слишком уж затянулась, он сел на патронный ящик и предложил:

– Садитесь, старший лейтенант. Закурим.

Чудинов уселся на обрубок бревна и достал кисет.

Жилин продолжал стоять у притолоки. Чем-то нравился ему Басин, но чем – еще понять не мог. Да и обида на него не проходила. Вернее, она только что прорезалась: для него, связного, за все время он не то что рукопожатия, слова порядочного не нашел. Конечно, формально он прав – связной есть связной. Комбат не обязан быть с ним запанибрата. Но ведь кроме формальностей есть еще настрой, стиль поведения. Со всеми Басин как человек, а с ним – в отдалении. И Жилин впервые за эти сутки почувствовал, что на нем висит какой-то грешок, о котором Басину доложили, а он его не знает или не считает за грех. Но кто доложил? Когда?

– И вы присаживайтесь, товарищ младший сержант, – не оборачиваясь, не предложил, а словно приказал комбат. И как только Жилин сел на второй обрубок, спросил: – Так что вы там натворили, в девятой роте? Рассказывайте, товарищ младший сержант. – Жилин вскочил, но Басин, не повышая голоса, так же строго официально, почти приказал: – Сидите, сидите.

Пришлось рассказать все как было, объяснять, почему поступали так, а не иначе, и все это походило на допрос, а может, и на обмен опытом. Чудинов обмяк – ему хотелось спать. Состояние боевого подъема, которое давало ему право и возможность говорить так, как он говорил, исчезало.

Сквозь прикрытую задвижкой амбразуру все явственней просачивался шумок передовой – звяканье лопат, тюканье топоров, сдержанный, шепотом, говорок. Он был привычным, и потому на него не обращали внимания. Но когда шумок сразу стих и в наступившей тишине проступил далекий, очень далекий стук пулемета, все трое вскинулись и примолкли, поглядывая на амбразуру. Жилин встал и придвинулся к двери.