– Могу открыть небо, – раздался вдруг у меня в ухе голос Накамуры.

– Мы можем снять купол, – почти в унисон повторил следом Измайлов, передавая мне слова японца.

Зачем капитан дублировал, я понял – визор, который мне передал Садыков, загрузил тактическую сеть в режиме рядового бойца; глушащий связь Рупор все же серьезная проблема, и таксеть работала в условном «безопасном» режиме, без всего доступного функционала.

О чем ведет речь Накамура, я тоже понял – он уже может вырубить станцию подавления связи. Не уничтожить, а именно выключить. И я даже едва не скомандовал это сделать, но меня остановило сказанное только что Николаевым: «Попробуй не начать войну…»

– Пишите, ждем. Если начнется жара, – быстро и коротко проговорил я, уже наблюдая совсем рядом высокие ботинки подходящих опричников, – вырубайте и отправляйте запись произошедшего…

Кому-кому-кому?

– …князю Кузнецову, графу Безбородко и полковнику Николаеву. Потом…

Потом. Цена вопроса «что потом?» – шестьдесят семь жизней. Платить ее я пока не готов.

– …потом сложите оружие и сдавайтесь. Я буду уходить, один.

Молчание.

– Капитан… – говорящая пауза, – подтвердите.

– Принял, – коротко проговорил Измайлов.

Когда он это произнес, опричники уже подошли практически вплотную и остановились. Двое бойцов в тяжелой броне с глазом инквизиции на груди вышли вперед. Один из них недвусмысленным жестом показал мне подняться, а второй дал понять Измайлову, что тому лучше опустить оружие и поднять забрало.

– Капитан, не провоцируйте, – вслух, так что мои слова наверняка услышали (прочитав по губам), произнес я, с видимым усилием поднимаясь.

Измайлов закинул за спину винтовку, резким движением выбил стопор в горжете и поднял забрало. Тоже симулирует, как и я: функции управления бронекостюмом через тактическую сеть работающий комплекс Рупор должен блокировать так же, как и связь. То есть в идеале, когда зона накрыта пеленой помех, бронекостюм превращается в очень тяжелый бронежилет.

Пока Измайлов открывал лицо, я уже принял ровное положение. Поднялся, правда, на дрожащих ногах и, отняв руки от лица, с видимым трудом надел маску бесстрастного выражения. И с видимым, и с невидимым трудом – все же изображать старательное избавление от имитированных страхов и страданий задача нетривиальная. Но я вообще парень талантливый, так что вроде справился, не вызвав лишний подозрений.

– Доброе утро, господа, – голос у меня искусственно подрагивал от напряжения. Внешне я сейчас пытался не показать якобы испытываемые «страх и боль», с явным трудом сохраняя хорошую мину при плохой игре.

– Вы как раз вовремя подошли… – я даже паузу сдавленную сделал, словно пропустившее удар сердце толкнулось в горло от избытка адреналина и волнения. – Уж-жас как желаю услышать ваши объяснения насчет незаконного вторжения на территорию имперского княжеского рода Юсуповых-Штейнберг, чье право собственности гарантируется Стихийным пактом.

Николаев попросил тянуть время, и я его тянул – используя максимально возможное количество слов в фразах. При этом в чужих глазах это выглядело так, словно длинный речитатив я растягиваю для самоуспокоения, пытаясь взять себя в руки.

Какой актер пропал. Думаю, мне бы сейчас даже Станиславский поверил.

Между тем после моих слов один из опричников явно произнес что-то вроде: «Да что этот оборванец себе позволяет?» Голоса его я, конечно, не слышал, лицо опричника закрыто глухим забралом бронекостюма, но понял смысл сказанного по едва заметному движению тела, мимике тела.

И только бросив мельком взгляд на закованную в бронекостюм фигуру опричника, обратил внимание на эмблему отряда конгрегации духовных дел, начерченную белым на черных платинах брони. Очень говорящая эмблема: один из православных крестов, он же гамматический крест, он же Коловрат. Или, по-простому, левосторонняя свастика.