– Н-но…

– Чует мое сердце, ты хочешь сузить диапазон моих чувств, – и он лукаво погрозил мне пальцем, дескать: да, пока слава не коснулась его чела и он еще не увенчан лаврами, но в нем бурлит такой непочатый край любви и прочих мужских достоинств – любая станет счастливейшей из женщин, черпая из этих запасов.

– Ладно, твоя взяла, спать так спать, – вздохнул он и бросил якорь на кухне, у нас там стояла корявая собачья кушетка.

К моей чести, я не предоставила ему Лёшину половину дивана, которая отныне могла дрейфовать по всей квартире, а в случае чего – и за ее пределами.

– Хоть на полу, но у радиоточки, – сказал Городков. – Мне надо утром прослушать рекламу. Ты не возражаешь, если я перевезу к тебе свой телевизор? У меня там есть ленинградская программа. Нет ничего лучше, – важно произнес он, – чем посвятить себя искусству или уйти в бедуины.

В изумлении смотрел на него сынок, ему тогда было лет двенадцать. А когда на сон грядущий нам позвонила Искра поздравить с Днем стандартизатора (“А кто это?” – “Это такие люди, которые делают, чтобы всё было одинаково!”) и поинтересовалась, нет ли у дорогого внука каких-нибудь пожеланий, которые она могла бы осуществить в самое ближайшее время, он мрачно ответил:

– Я хочу пива и мороженого!

Гость угомонился, всё затихло, и тут дикий ужас объял меня. Я поняла, что осталась ночью в квартире с полнейшим сумасбродом! Что я стала жертвой миража, поддалась наваждению, фата-моргане. Я перебирала в уме рассказы о чудовищных загадочных преступлениях, которые были совершены в больших городах и долгое время оставались неразгаданными, нераскрытыми, все мыслимые беды, которые могли мне грозить, – ограбление, какое-нибудь ужасное черное злодейство и даже смерть от руки убийцы… Что там у него на уме, одному богу известно. А я с ребенком – и без Лёши!

К тому же он спросил перед сном:

– А твой муж не бросится нас догонять, если мы уедем с фольклорным ансамблем?

В ту ночь я узнала, что бывает с человеком, когда он обращается в слух. Весь человек становится одним огромным сверхчувствительным ухом. Каждый шорох, шелест, тишайший скрип половицы – и мне казалось, ОН крадется по коридору, прижав к своим чреслам подозрительный пакет с неизвестным содержимым.

Я долго лежала, оцепенев от тревог, боясь уснуть, потом решительно встала, оделась, пошла на кухню, толкнула дверь, но та не открылась: он забаррикадировался от моего вторжения!

Тогда я включила свет и в щелку проговорила:

– Друг! Я погорячилась, прости. Молю тебя, поезжай к себе…

– Ты что? Полвторого ночи! – послышался из-за двери сдавленный голос. – Такси не поймаешь, а если поймаешь, то дико сдерут!

– Послушай, – сказала я, с грохотом отодвигая пирамиду стульев. – Я дам тебе денег на такси, а ты иди домой.

– Некуда мне идти, – он сел на кровати, спустил голые ноги, руки положил на колени, сидит – такой белый, гладкий, в родинках и веснушках. – Нет у меня – ни дома, ничего.

– Где ж ты ночевал, например, вчера?

– На вокзале, – сказал он. – И позавчера тоже. Я хочу спать. Можно я останусь тут до утра? Клянусь, я уйду на рассвете, и ты больше обо мне не услышишь.

Утром, когда я проснулась, его уже не было, на кухне подушка с одеялом и простыней лежали, скатанные в рулон. Мы с мальчиком возрадовались, зашевелились, заходили, забормотали себе под нос утренние молитвы. Слава богу, мое кратковременное помрачение рассудка обошлось без трагических последствий.

И что я так страшно перепугалась? Будда всегда пребывает в мире, но мир не причиняет ему вреда. А наш приблудный Городков – просто бездомный фантазер, помешанный на эстраде, он грезит и сам верит в свои мечтания, как станет премьером труппы, которая разыгрывала в его воображении такие чудесные скетчи.