Наконец, она не выдержала, развернулась и сбежала к себе, притаилась в своей комнате, завернувшись в одеяло. Чем дальше, тем сильнее хотелось только одного - сбежать из этого шикарного особняка, куда глаза глядят.

Наташа не знала, что ещё сделал Борис с прислугой, но с того дня, её каждый день, чуть-ли не со слезами на глазах, умоляли сказать, чего бы ей хотелось поесть. Приставали до тех пор, пока она не называла какое-нибудь блюдо. И его для неё готовили. Любое. Однажды - даже черепаховый суп. Впрочем, Наташа не уверена, что это был именно он, так как никогда такого не пробовала, но этот суп оказался действительно божественно вкусным.

С этого дня, когда подходило время обеда, поднос с едой носили за ней не только в комнату, если Наташа отказывалась идти кушать в столовую, а и в парк, в беседку, где она теперь часто сидела.

Как-то девушка попыталась категорически отказаться кушать, но безуспешно. Сначала, её долго и жалобно выспрашивали, чего бы другого ей хотелось съесть, не того, что она пожелала ранее. А потом, приготовили новое, названное ею, довольно сложное блюдо, и снова принесли. Она уже не знала, как избавиться от этой настырной заботы. Всё, что смогла - уговорить не давать ей слишком большие порции.

Ежевечерние визиты Бориса Наташа по-прежнему терпела. Порою, его ласки и прикосновения были ей абсолютно безразличны. Это когда она за день измочаливала себе мозг отчаянием и мыслями о своём безвыходном, безнадёжном положении.

Иногда они её раздражали, порою - до боли. Это, когда в момент близости, она вдруг вспоминала ремень, боль, унижение и, главное, свои позорные слёзные вопли с мольбами.

Случалось, как отголосок их счастливого прошлого, она всё же возбуждалась и получала относительное удовольствие от близости, от чего ей было потом особенно неприятно на душе.

С того дня, как Борис поднял на неё руку, Наташа больше ни в чём не проявляла инициативы. Вела себя так не для того, чтобы показать свой характер, просто не было желания. Она молчала, пока не спрашивал, не шла, пока не звал, не шевелилась в постели, пока не приказывал или просил.

Борис выходил из себя. Наташа даже представить себе не могла, как страдало всё его окружение от её поведения!

Холодная и равнодушная, даже где-то высокомерная, прислуга особняка постепенно принялась пытаться улучшить настроение девушки, рассчитывая через их примирение с хозяином, на облегчение собственной участи.

Её комната незаметно тщательнее убиралась. Глаз радовал неизменно свежий букет цветов на столике у зеркала. Её пижаму и заношенную блузку с юбкой мягко подменили на лёгкое нежное платьице из натурального шёлка, а после вечернего душа на постели её ждала аккуратно разложенная открытая ночная сорочка на тоненьких бретельках, отделанная кружевом ручной работы.

Борис ошибочно воспринял было эту смену гардероба Наташи за стремление к примирению. Он упрямо подолгу ласкал её, показывая, каким он может быть нежным, пытаясь добиться отклика.

Наташа по-прежнему не сопротивлялась и не мешала. Она была покорна до безразличия даже в те ночи, когда по настроению еле терпела его прикосновения, просто рассудив, что так он быстрее закончит. Наташа больше для Бориса не прихорашивалась. Она бы и не наряжалась, предпочла бы и вторую неделю ходить в своей старой пижаме или одной и той же юбке, и блузке, если бы не заботливая прислуга. Не заморачивалась Наташа и с волосами, стягивая их резинкой в неизменный хвост.   

Спустя вторую неделю после порки, за завтраком Борис, словно между прочим, произнёс: