– Нас только двое – я и мама.

– Вы дорожите своим осликом?

– Разумеется.

– Да его у вас там сразу украдут, а дальше еще и не такое может случиться. Не будь я Гра-Дубль, если это не так!

– Неужели это правда?

– Честное слово… Вы никогда раньше не бывали в Париже?

– Никогда.

– Это видно. Оксеррские дураки наговорили вам чепухи, а вы и верите… Почему бы вам не обратиться к Грен-де-Селю?

– Кто это Грен-де-Сель? Я его не знаю.

– Это владелец Шан-Гильо… У него есть поле, обнесенное забором, и на ночь оно запирается. Там вы будете в полной безопасности. Грен-де-Сель не задумается и выстрелит в того, кто попытается забраться к нему ночью.

– У него, наверное, дорого?

– Зимой – да, тогда у него бывает много народа. Но теперь, я думаю, он возьмет с вас не больше сорока сантимов[4] в неделю за постой фуры. И у вашего осла всегда будет корм, особенно если он любит репейник.

– Он, кажется, любит.

– Так в чем же дело? Грен-де-Сель человек неплохой.

– А почему его так зовут[5]?

– Потому, что ему вечно хочется пить.

– А далеко отсюда до Шан-Гильо?

– Нет, недалеко. Это в Шаронне. Но вы, наверное, не знаете, где Шаронн?

– Я же никогда не бывала в Париже.

– Это вот там.

Он показал рукой на север.

– Проехав заставу, сразу же поверните направо. Полчаса надо ехать по бульвару, вдоль линии укреплений. Потом вы пересечете аллею Венсенн, повернете налево и там спросите. Любой вам укажет Шан-Гильо.

– Большое спасибо. Я скажу об этом маме. Я даже сейчас могу к ней сбегать, если вы согласитесь две минуты постеречь Паликара.

– С удовольствием. Я попрошу, чтобы он научил меня говорить по-гречески.

– Пожалуйста, не позволяйте ему есть сено.

Перрина вошла в фуру и передала своей матери то, что слышала от молодого акробата.

– Если это правда, то думать не о чем: надо ехать в Шаронн. Только найдешь ли ты дорогу? Ведь это Париж!

– Мне кажется, это не так трудно.

Прежде чем выйти, девочка снова наклонилась к матери и сказала:

– Тут несколько телег и повозок с надписью: «Марокурские заводы», а внизу: «Вульфран Пендавуан». Та же надпись на брезенте, которым прикрыты бочки с вином.

Когда Перрина вернулась на свое место, осел опять стоял у воза и, уткнувшись носом в сено, преспокойно жевал его, как будто перед ним были собственные ясли.

– Зачем вы ему позволяете! – воскликнула она.

– А что такое?

– Возчик предъявит претензии.

– Пусть попробует!

Он стал в вызывающую позу, подбоченился и крикнул:

– Эй, выходи!

Но никакого заступничества не потребовалось. Возчику было не до того: его телегу в это время осматривали акцизные.

– Теперь ваша очередь, – сказал клоун. – Я ухожу. До свидания, мамзель. Если я вам понадоблюсь, спросите Гра-Дубля. Меня все знают.

Акцизные, надзирающие за парижскими заставами, – народ привычный ко всякому, но чиновник, который осматривал фуру, невольно изумился, когда увидел больную женщину в обстановке столь явной нищеты.

– Вам есть что предъявить? – спросил он.

– Нет…

– Ни вина, ни провизии?

– Нет.

И это была правда. Кроме матраца, двух плетеных стульев, небольшого стола, глиняной печи и фотографического аппарата с приборами в фуре не было ничего: ни чемоданов, ни корзин, ни одежды.

– Можете проезжать.

Миновав заставу, Перрина сейчас же повернула направо, как советовал Гра-Дубль. На пыльной, пожелтевшей, местами совсем вытоптанной траве по обочинам бульвара лежали какие-то люди – кто на спине, кто на животе. Некоторые, проснувшись, потягивались только с тем, чтобы снова заснуть. Истощенные, испитые лица и рваная одежда красноречивее всяких слов говорили, что жители укреплений – народ ненадежный, что ночью в этих местах небезопасно. Но они мало интересовали Перрину, теперь ей это было все равно. Ее занимал только сам Париж.