– Перрина!

Девочка встала, откинула занавеску и вошла в фуру, где на тоненьком матраце лежала женщина.

– Что, мама?

– Что такое делает Паликар?

– Таскает сено с воза, который стоит впереди нас.

– Не давай ему.

– Он голоден…

– Голод не дает нам права брать чужое. Если возчик рассердится, что ты ему скажешь?

– Хорошо, я отведу Паликара подальше.

– Разве мы еще не скоро въедем в Париж?

– Приходится ждать акцизных[2].

– Долго ли еще?

– Бедная мама, тебе хуже?

– Нет… так… ничего… Это от духоты… – задыхающимся голосом произнесла женщина.

Любящая мать только хотела утешить дочь этими словами, на самом же деле ее состояние было очень тяжелым. Ей не исполнилось и двадцати семи лет, а она умирала от жестокой чахотки, которая уже перешла в последнюю стадию. Она едва дышала, силы ее были на исходе, жизнь едва теплилась в ней. При этом лицо ее хранило следы замечательной красоты, дочь была похожа на нее.

– Принести тебе что-нибудь? – спросила Перрина.

– Что же?

– Тут есть лавки. Хочешь, я куплю тебе лимон? Сейчас сбегаю.

– Нет, не нужно. Лучше поберечь деньги, у нас их так мало. Ступай к Паликару и не давай ему воровать сено.

– Это нелегко.

– Смотри за ним.

Девочка вернулась к ослику, и так как в это время очередь слегка продвинулась, ей удалось поставить Паликара настолько далеко от воза, что он уже никак не мог дотянуться до сена.

Сначала ослик возмутился и хотел во что бы то ни стало добраться до воза, но девочка успокоила его ласками и нежными словами.

Теперь ей уже не надо было так внимательно следить за ним, и она могла понаблюдать за происходящим вокруг. По реке сновали баржи и лодки; привезенные товары выгружали и сваливали на пристань; поезда окружной железной дороги то и дело проносились по мосту, своды которого заграждали вид на Париж, окутанный темной дымкой; акцизные чиновники расхаживали между экипажами, то протыкая возы с сеном и соломой длинными копьями, то взбираясь на телеги с бочками, причем каждая бочка просверливалась буравчиком; акцизные подставляли под струйки вина серебряные стаканчики, отпивали и сейчас же выплевывали.

Все это было так интересно, так непривычно, что девочка и не замечала, как проходило время.

Около нее уже минут десять вертелся двенадцатилетний мальчик в наряде клоуна – вероятно, из какой-нибудь странствующей труппы, балаган которой тоже стоял у заставы. Девочка все не замечала его. Наконец мальчик решился заговорить:

– Славный у вас ослик…

Она промолчала.

– Неужели он наш, здешний? Это было бы удивительно!

Она взглянула на мальчика и, найдя, что наружность у него приятная и открытая, ответила:

– Он из Греции!

– Из Греции?

– И поэтому мы его зовем Паликаром[3].

– А, вот почему!..

Говоря по совести, мальчик не совсем понял, почему греческого осла нужно звать Паликаром.

– А Греция – это далеко? – спросил он.

– Очень далеко.

– Дальше, например, Китая?

– Нет, не дальше, но все равно очень далеко.

– Вы сами тоже из Греции?

– Нет… Мы были еще дальше.

– Стало быть, из Китая?

– Нет… А вот Паликар – он из Греции.

– Вы едете на Праздник инвалидов?

– Нет.

– А куда же?

– В Париж.

– И где думаете остановиться?

– В Оксерре нам говорили, что на бульварах линии укреплений есть свободные места.

Мальчик опустил голову и два раза громко хлопнул себя по бедрам.

– Бульвары на линии укреплений!.. Ну-у!..

– Разве там нет мест?

– Есть…

– Так что же?

– Только не для вас! Эти укрепления – очень опасное место. Скажите, у вас в фуре есть сильные здоровые мужчины, не боящиеся удара ножом, то есть не боящиеся получить такой удар и готовые нанести его сами?