Он на всю жизнь запомнил этот день. Когда он пришёл из школы чуть раньше, так как не было последнего урока, и открыл дверь, которая оказалась незапертой. Его бабушка лежала в большой комнате на диване, совершенно и окончательно мёртвая. Он это сразу понял. Моня не испугался, хотя кроме них, девятилетнего, выглядевшего, как дошкольник, мальчика и пожилой умершей женщины, в квартире никого больше не было. Моня принёс из кухни табуретку и сел рядом с бабушкой. Чтобы убедиться окончательно, он сначала позвал её: «Ба, ты умерла?» А потом потрогал за руку. Рука оказалась холодной и неприятно твёрдой. Это совсем не было похоже на хорошо ему знакомую, тёплую, немного суховатую, но всегда податливую и мягкую бабушкину ладонь. А потом Моня сидел и думал о том, где теперь его баба Клава. Ему очень хотелось это было узнать, так как что-то ему подсказывало, что то, что лежало сейчас на диване, его бабушкой считаться никак не могло. Это было похоже на историю с его матерью, на её вечное частичное неприсутствие. С той только разницей, что бабуля ушла полностью. И он уже знал, что она не вернётся. Как не вернулся отец его одноклассника Вовки, когда разбился на мотоцикле.

А ещё Моня спрашивал себя, что она сейчас чувствует, страшно ей или нет. Почему-то это казалось очень важным. Моня не знал, сколько он просидел вот так, размышляя и мысленно обращаясь к своей бабе Клаве, пока, наконец, в квартиру не вбежала перепуганная и растрёпанная мать с какими-то незнакомыми Моне людьми. Она закричала, бросилась к сыну, что-то приговаривая, стало шумно, страшно и только тогда до Мони начало доходить, что случилось что-то до такой степени ужасное и непоправимое, что ни забыть, ни стереть из памяти события этого дня он не будет в состоянии никогда. Он оттолкнул мать и, плача, убежал в свою комнату. Он злился на неё, на ту неразбериху, беспокойство и сутолоку, которую она всегда приносила с собой. Ему приятно было сидеть в тишине с бабушкой. Немного странно, быть может, и непривычно, но, в общем, хорошо и спокойно. При всей трагичности этой ситуации в ней был какой-то высший смысл, пока ещё чётко неулавливаемый Моней, но явно ощущаемый. Какая-то монументальная завершённость и беспредельная окончательность. Он всматривался в желтоватое и такое же, как и руки, неприятно-твёрдое лицо бабушки и наполнялся покоем и умиротворением. Моне казалось, что он близок к пониманию чего-то очень значительного, а может и самого важного, что только может быть в жизни, пока не пришла мать и не разрушила это.

Позднее Моня часто недоумевал, как могло так получиться, что полной сил, всегда энергичной и неутомимой бабушки, вдруг так неожиданно не стало, а его мать, болезненная, неприспособленная к этому миру, с постоянно отсутствующим и чего-то ищущим взглядом, жива.

– Как странно, думал иногда и сейчас ещё Моня, – мать, в которой присутствие жизни, надо было ещё постараться разглядеть, всё это время с ним, а бабушки, в которой он так остро нуждался, в её уверенности, силе и жажде жизни, нет уже пятнадцать лет…

Тогда, после её смерти, Моня всерьёз опасался, что им с матерью не выжить, настолько она казалась ему слабой, беспомощной и потерянной.

Всю жизнь, Клавдия Тихоновна жалела, оберегала и защищала свою дочь от трудностей. От всего того, что могло ей угрожать. В этом Клавдия Тихоновна видела не только святую материнскую обязанность, но и острую необходимость. Бабушка Мони до самого своего ухода пребывала в уверенности, что её хрупкой, рождённой не для этого жестокого мира дочери, без её неустанной помощи и заботы просто не выжить. Клавдия Тихоновна, одна поднимая дочь, жила, в полном смысле слова ради неё. Искренне веря в её выдающиеся таланты и особое предназначение. В своё время, Ирина, мама Мони, ушла из консерватории, чтобы всю себя, по примеру своей матери, посвятить своему слабенькому и болезненному сыну. Но Клавдия Тихоновна была тогда здорова и полна сил, к тому же после откровенного мезальянса, совершённого её одураченной дочерью, разумеется, под давлением «этого животного», отца Мони, она жаждала нового объекта для любви и заботы. Так что, по большому счёту, жертва эта оказалась напрасной. Тем не менее, Моня, ненавязчивыми, но регулярными стараниями своей бабушки, по своему истолковывавшей отсутствующий взгляд и общую непричастность матери к жизни вообще, и к ним двоим, в частности, всё детство рос под гнётом неявной, но вполне ощущаемой вины. Прямо его никто, конечно же, не обвинял, да и вслух об этом вообще не говорилось, но, как-то так всё мягко обставлялось, с такими подробными и интересными рассказами бабушки о незаурядных талантах матери, её многообещающей музыкальной одарённости, а также коварстве и предательстве его отца, что с самого рождения Моня чувствовал, что каким-то неведомым образом и, в особенности, своим незапланированным рождением помешал несомненному профессиональному расцвету матери, и, как следствие, взлёту её головокружительной и блистательной музыкальной карьеры.